После завтрака мы поймали ветер, который мягко пронес нас мимо Уоргрейва и Шиплейка. Растаявший в сонном полуденном летнем солнце, уютно устроившийся в излучине, Уоргрейв напоминает, когда глядишь с лодки, прелестную старинную картину, которая надолго запечатлевается на сетчатой оболочке памяти.
Уоргрейвский «Георгий и Дракон» кичится своей вывеской, одну сторону которой расписал член Королевской Академии Лесли, другую — тоже какой-то Ходжсон[51] …одну сторону которой расписал член Королевской Академии Лесли, другую — тоже какой-то Ходжсон. — Чарльз Роберт Лесли (1794–1859), английский жанровый художник, кандидат в члены Королевской Академии Художеств с 1821 г., член Королевской Академии Художеств с 1826 г.. Лесли изобразил битву, Ходжсон дорисовал сцену «После битвы» — Георгий, закончив работу, отдыхает за пинтой пива.
В Уоргрейве жил Дэй, автор «Сэнфорда и Мертона»[52] …В Уоргрейве жил Дэй, автор «Сэнфорда и Мертона»… — см. примечание к Главе VI., и — к еще большей чести этого городка — был здесь убит.
В уоргрейвской церкви находится мемориальная доска в честь миссис Сары Хилл. Она завещала капитал, из которого ежегодно на Пасху надлежало делить один фунт стерлингов между двумя мальчиками и двумя девочками, которые «никогда не выходили из повиновения родителям; никогда, насколько это было известно, не бранились, не говорили неправды, не брали ничего без спросу и не разбивали стекол». Только представьте — отказаться от всего этого за пять шиллингов в год! Игра не стоит свеч.
В городе говорят, что некогда, много лет назад, действительно появлялся мальчик, который действительно не делал ничего подобного (во всяком случае, его ни в чем ни разу не уличили, а это и все что от него ожидалось и вообще было нужно) и таким образом обрел венец славы. Его посадили под стеклянный колпак и в течение трех недель показывали в городской ратуше.
Дальнейшая судьба денег никому не известна. Говорят, каждый год их передают в ближайший музей восковых фигур.
Шиплейк — очаровательный городок, но он стоит на холме, и с реки его не увидишь. В шиплейкской церкви венчался Теннисон[53] В шиплейкской церкви венчался Теннисон. — Альфред Теннисон, Первый барон Теннисон (1809–1892), один из самых известных и популярных английских поэтов, поэт-лауреат с 1850 г (звание придворного поэта, утвержденного монархом и традиционно обязанного откликаться памятными стихами на события в жизни королевской семьи и государства)..
Дальше, до самого Соннинга, река вьется сквозь великое множество островков. Здесь она спокойна, тиха и безлюдна. Только в сумерках по берегам гуляют две-три парочки деревенских влюбленных. «Арри и Фитцнудл» остались позади в Хенли[54] «Арри и Фитцнудл» остались позади в Хенли… — насмешливая референция на аристократов, Fitznoodle состоит из старинной аристократической приставки Fitz и noodle (балда, дурень, олух)., а до унылого, грязного Рэдинга еще далеко. Эта часть реки предназначена для мечтания об ушедших днях, исчезнувших лицах и образах; о вещах, которые могли бы случиться, но не случились, будь они прокляты.
В Соннинге мы вышли на берег и отправились на прогулку. Это самый волшебный уголок на всей Темзе. Он больше похож на декорацию, чем на настоящий город, выстроенный из кирпича и извести. Каждый дом здесь утопает в розах, которые теперь, в начале июня, расцветали в облаках элегантного великолепия. Если вы попадете в Соннинг, останавливайтесь в «Быке», за церковью. Это настоящая старинная деревенская гостиница — зеленый квадратный дворик перед фасадом (где на скамеечках под деревьями собираются в вечерний час старики, хлебнуть эля и обсудить местные политические события), низкие чудные комнатки, решетчатые окошки, неуклюжие лесенки, петляющие коридорчики.
Побродив с часок по милому Соннингу, мы решили вернуться на какой-нибудь островок из Шиплейкских и устроиться там на ночлег — торопиться к Рэдингу уже было поздно. Когда мы устроились, было, тем не менее, все еще рано, и Джордж сказал, что — так как времени было еще полно — нам предоставляется превосходный случай приготовить шикарнейший ужин. Он сказал, что продемонстрирует нам высший класс речной кулинарии, и предложил состряпать из овощей, остатков холодной говядины и всяких прочих объедков рагу по-ирландски.
Мысль показалась пленительной. Джордж набрал хвороста и развел костер, а мы с Гаррисом уселись чистить картошку. Никогда бы не подумал, что чистка картошки — такое сложное предприятие. Это оказалось самой в своем роде серьезной работой, в которой мне когда-либо доводилось принимать участие. Мы взялись за дело бодро, можно даже сказать, игриво; но когда мы покончили с первой картофелиной, от нашей беспечности не осталось и следа. Чем больше мы ее чистили, тем больше шелухи на ней оставалось. Когда мы срезали всю шелуху и вырезали все глазки, собственно картофелины не осталось (во всяком случае ничего, достойного упоминания). Джордж подошел и посмотрел — она была величиной с орешек. Он сказал:
— Это никуда не годится. Вы только все гробите. Ее нужно скоблить.
Мы начали скоблить, но оказалось, что скоблить еще труднее чем чистить. У этих картошек такие необычайные формы, сплошные шишки, бородавки и дупла. Мы усердно трудились двадцать пять минут и отскоблили четыре штуки. Затем мы объявили забастовку. Мы сказали, что остаток вечера у нас уйдет, чтобы отскоблить самих себя.
Чтобы превратить человека в помойку, лучшего способа чем отскабливание картошки я не видел. Было трудно поверить, что шелуха, в которой мы с Гаррисом едва не задохлись, происходит от четырех картофелин. Это показывает, как много значат экономия и аккуратность.
Джордж сказал, что класть в ирландское рагу всего четыре картофелины просто глупо, поэтому мы вымыли еще с полдюжины и сунули их в кастрюлю не чистя. Еще мы положили кочан капусты и фунтов десять гороха. Джордж все это перемешал и сказал, что остается еще пропасть места. Тогда мы тщательно осмотрели обе корзины, выковыряли все остатки, объедки, огрызки и высыпали весь хлам в рагу. У нас были еще полпирога со свининой и кусок холодной вареной грудинки; их мы сунули тоже. Потом Джордж нашел полбанки консервированной лососины и опорожнил ее в котелок.
Он сказал, что в этом состоит преимущество ирландских рагу: можно избавиться от целой кучи ненужных вещей. Я выудил из корзины два треснувших яйца, и они тоже пошли в дело. Джордж сказал, что от яиц становится гуще соус.
Я уже забыл остальные ингредиенты; знаю только, что ничего не пропало даром. Еще я помню, как, уже ближе к концу, Монморанси (который проявлял к происходящему, во всех аспектах, большой интерес) куда-то ушел, с серьезным и задумчивым видом, и вернулся спустя пару минут, имея в зубах дохлую водяную крысу. Явным образом он также хотел внести в трапезу и собственный вклад; но с искренним ли стремлением, или намереваясь поиздеваться, сказать не могу.
Мы провели обсуждение вопроса о том, класть крысу в рагу или не класть. Гаррис сказал, что с крысой все будет нормально, если она перемешается со всем остальным, и что сгодится каждая мелочь; однако Джордж уперся в отсутствие прецедента. Он говорил что не слышал о том, чтобы в ирландские рагу клали водяных крыс, и что он, для большей верности, от экспериментов бы воздержался.
Гаррис сказал:
— Если ты не будешь пробовать ничего нового, как ты узнаешь что это такое? Вот такие как ты и тормозят мировой прогресс. Подумай, ведь кто-то однажды попробовал немецкую сосиску!
Ирландское рагу имело ошеломляющий успех. Кажется, никогда в жизни я так не наслаждался едой. В этом рагу было что-то такое свежее, такое пикантное. Наши вкусовые рецепторы устают от старых, избитых вещей, а здесь было блюдо с новой изюминкой, с таким вкусом, равного которому на Земле не было.
К тому же оно было питательно. Как сказал Джордж, здесь было что пожевать. Горох и картошка могли быть, конечно, помягче, но зубы у нас у всех хорошие, так что это было нестрашно. Что же касается соуса, соус был целой поэмой — для слабых желудков, может быть, несколько тяжеловатой, но содержательной.
В заключение мы пиши чай с вишневым пирогом. Тем временем Монморанси открыл военные действия против чайника и был разбит наголову.
В течение всего путешествия он проявлял к чайнику существенный интерес. Он часто садился и наблюдал, с озадаченным видом, как тот кипит и булькает, и то и дело рычал на него, подстрекая. Когда тот начинал шипеть и плеваться, он принимал это как вызов на поединок и готовился к драке, но в этот самый момент кто-нибудь подбегал и уносил добычу раньше, чем он успевал ее сцапать.
Сегодня он принял меры заблаговременно. Едва чайник начал шуметь, как Монморанси взрычал, вскочил и двинулся на него с угрожающим видом. Чайник был маленький, но это был чайник, исполненный мужества — он взял и плюнул в него.
— Ах так! — взрычал Монморанси, оскалив зубы. — Я т-те покажу, как дерзить почтенным трудолюбивым псам! Жалкий, длинноносый ты грязный засранец. Выходи!
И он бросился на бедный маленький чайник и цапнул его за носик.
Вслед за этим вечернюю тишину нарушил душераздирающий вопль. Монморанси выскочил из лодки и предпринял оздоровительный моцион, в программу которого вошли три круга по острову на скорости тридцать пять миль в час, с регулярными остановками для зарывания носа в холодную грязь.
С этого дня Монморанси стал относиться к чайнику со смесью благоговейного трепета, подозрения и ненависти. Всякий раз только увидев чайник, он поджимал хвост и рыча пятился прочь; а когда чайник ставили на спиртовку, он быстро вылезал из лодки и отсиживался на берегу, пока чай не заканчивался.
После ужина Джордж вытащил свое банджо и собрался попрактиковаться, но Гаррис запротестовал. Он сказал, что у него разболелась голова, и что этого он просто не переживет. Джордж полагал, что музыка, напротив, может пойти ему только на пользу — он сказал, что музыка часто успокаивает нервы и излечивает головную боль, и для примера брякнул несколько нот.
Гаррис сказал, что пусть уж лучше у него болит голова.
Джордж не научился играть на банджо до сих пор. Он встретил слишком мало поддержки у окружающих. Два или три раза, по вечерам, пока мы шли по реке, он пытался поупражняться, но успеха не имел. Гаррис комментировал его игру в выражениях, которые могли лишить мужества кого угодно; вдобавок к этому Монморанси всякий раз садился рядом и, пока Джордж играл, выл не переставая. Шансов у человека в таком случае мало.
— Какого хрена он так воет, когда я играю? — бесился Джордж, прицеливаясь в него ботинком.
— А какого хрена ты так играешь, когда он воет? — возражал Гаррис, подхватывая ботинок. — Оставь его в покое! Как же ему не выть? У него музыкальный слух, вот он и воет, когда ты играешь.
Тогда Джордж решил отложить изучение банджо до возвращения домой. Но и тут шансов у него оказалось немного. Миссис Поппетс являлась к нему и говорила, что ей очень жаль — потому что лично она слушать Джорджа любит — но леди, которая живет наверху, в интересном положении, и доктор боится, как бы это не повредило ребенку.
Тогда Джордж попытался уносить банджо по ночам из дома и практиковаться по ночам в соседнем квартале. Но жители пожаловались в полицию; однажды ночью за Джорджем установили слежку, и он был схвачен. Улики не вызывали никакого сомнения, и его приговорили к соблюдению тишины в течение шести месяцев.
После этого у Джорджа, похоже, руки опустились совсем. Когда эти шесть месяцев истекли, несколько слабых попыток возобновить занятия он все-таки сделал, но встретил все то же — всю ту же холодность и отсутствие сочувствия со стороны света, с которой ему нужно было сражаться. В конце концов он отчаялся совершенно, подал объявление о продаже инструмента, почти за копейки, «ввиду ненадобности» — и обратился к изучению карточных фокусов.
Какое, должно быть, беспросветное это занятие — учиться играть на музыкальном инструменте! Казалось бы Обществу для его же собственного блага следует изо всех сил помогать человеку в обретении искусства игры на музыкальном инструменте. Так нет же!
Я знавал молодого человека, который учился играть на волынке. Просто удивительно, какое сопротивление ему приходилось преодолевать. Даже его собственная семья не оказала ему, как это называется, активной поддержки. Его отец с самого начала был решительно против и не проявлял решительно никакого участия.
Обычно мой приятель вставал спозаранку и занимался; но от такого графика ему пришлось отказаться из-за сестры. Она была слегка набожна и считала, что начинать утро подобным образом — большой грех.
Тогда он стал играть по ночам, когда семейство ложилось спать, но из этого тоже ничего не вышло, так как дом приобрел очень нехорошую репутацию. Запоздалые прохожие останавливались под окнами, слушали, а наутро распространялись по всему городу, что прошлой ночью у мистера Джефферсона было совершено зверское убийство. Они описывали вопли жертвы, грубые ругательства и проклятья убийцы, мольбы о пощаде и последний, предсмертный хрип мертвеца.
Тогда моему знакомому разрешили упражняться днем на кухне, при плотно закрытых дверях. Однако, несмотря на такие предосторожности, наиболее удачные пассажи все-таки проникали в гостиную и доводили матушку почти до слез.
Она говорила, что при этом вспоминает своего несчастного батюшку (бедняга был проглочен акулой во время купания у берегов Новой Гвинеи; что общего между акулой и волынкой, она объяснить не могла).
Наконец ему сколотили небольшую хибарку в самом конце сада, за четверть мили от дома, и заставили таскать туда свое оборудование всякий раз, когда он собирался его задействовать. Но случалось что в доме появлялся гость, который ничего об этом не знал и которого забывали предостеречь. Гость отправлялся прогуляться по саду и вдруг попадал в радиус слышимости волынки, не будучи к этому подготовлен и не зная, что сие может быть. Если это был человек сильный духом, он просто падал в обморок. Люди с обычным, среднестатистическим интеллектом обычно сходили с ума.
Следует признать, что первые шаги любителя игры на волынке крайне нерадостны. Я понял это сам, когда услышал игру моего юного друга. По-видимому, волынка — инструмент очень тяжелый. Прежде чем начать, нужно запастись воздухом на всю мелодию (во всяком случае, наблюдая за Джефферсоном, я пришел к такому выводу).
Начинал он блистательно — страстной, глубокой, воинственной нотой, которая просто воодушевляла вас. Но потом он все больше и больше катился в пиано, и последний куплет обычно погибал в середине, агонизируя в бульканье и шипении.
Надо обладать завидным здоровьем, чтобы играть на волынке.
Юный Джефферсон сумел выучить на этой волынке только одну песенку; но я никогда не слышал каких-нибудь жалоб на бедность его репертуара — ни одной. Это была, по его словам, мелодия «То Кэмпбеллы идут, ура, ура!» — хотя отец уверял, что это «Колокольчики Шотландии»[55] Это была, по его словам, мелодия «То Кэмпбеллы идут, ура, ура!» — хотя отец уверял, что это «Колокольчики Шотландии». — «То Кэмпбеллы идут, ура, ypa!», шотландская народная песня времен 17 в., когда графы Аргайлы из клана Кэмпбеллов сражались с англичанами; Кэмпбеллы — один из самых больших и могущественных кланов Шотландии, настолько древний, что проследить его происхождение не удается. «Колокольчики Шотландии», традиционная шотландская народная песня (известная миру главным образом благодаря американскому тромбонисту Артуру Прайору (1870–1942), который аранжировал ее для тромбона в 1899 г., через 10 лет после публикации первого издания «Троих в лодке»).. Что же это было такое, никто не знал, но все соглашались, что нечто шотландское в мелодии есть.
Гостям разрешалось отгадывать трижды, причем большинство каждый раз называли разное.
После ужина Гаррис стал невыносим; видимо, рагу повредило ему — он не привык жить на широкую ногу. Поэтому мы с Джорджем оставили его в лодке и пошли послоняться по Хенли. Гаррис сказал, что выпьет стакан виски, выкурит трубку и приготовит все для ночлега. Мы условились, что когда вернемся ему покричим, а он подгребет с острова и заберет нас.
— Только смотри не усни, старина, — сказали мы на прощание.
— Можете не волноваться. Пока это рагу действует, я не усну, — проворчал он, отгребая назад в сторону.
В Хенли готовились к гребным гонкам, и там царило оживление. Мы встретили кучу знакомых, и в их приятном обществе время пронеслось быстро; было уже почти одиннадцать, когда мы собрались в обратный четырехмильный путь «домой» (как к этому времени мы стали называть наше маленькое суденышко).
Стояла унылая холодная ночь, моросил дождь, и пока мы тащились по темным молчаливым полям, тихонько переговариваясь и совещаясь не заблудились ли, нам представлялась уютная лодка — струйки яркого света сквозь плотно натянутую парусину, и Гаррис, и Монморанси, и виски — и нам ужасно хотелось побыстрей в ней оказаться.
Нам представлялось как мы влезаем внутрь, усталые и голодные, и как наша старая дорогая лодка, такая уютная, такая теплая, такая радостная, сверкает подобно огромному светляку, на мрачной реке, под расплывчатой сенью листвы. Нам виделось как мы сидим за ужином, жуем холодное мясо и передаем друг другу ломти хлеба; нам слышалось бодрое звяканье ножей и веселые голоса, которые, заполнив наше жилище, вырываются в ночную тьму. И мы торопились, чтобы воплотить эти образы в действительность.
Наконец мы выбрались на бечевник и были ужасно рады, потому что до сих пор не знали наверняка куда идем — к реке или наоборот; а когда вы устали и хотите в кровать, такая неопределенность доставляет мучения. Когда мы прошли Шиплейк, пробило без четверти полночь, и тут Джордж задумчиво произнес:
— Кстати… Ты случайно не помнишь, что это был за остров?
— Нет, — ответил я, также впадая в задумчивость. — Не помню. А сколько их было вообще?
— Только четыре. Все будет в порядке… Если только он не уснул.
— А если уснул? — предположил я, но такой ход мыслей мы придержали.
Поравнявшись с первым островом, мы закричали, но ответа не последовало. Тогда мы пошли ко второму, повторили попытку и получили точно такой же результат.
— А, вспомнил! — воскликнул Джордж. — Это был третий.
В надежде мы бросились к третьему острову и заорали.
Никакого ответа!
Дело принимало серьезный оборот. Было уже за полночь. Гостиницы в Шиплейке и Хенли были битком. Не могли же мы шататься среди ночи по округе и ломиться в дома и коттеджи с вопросом «не сдадут ли нам комнату». Джордж предложил вернуться в Хенли, напасть на полисмена и заручиться, таким образом, ночевкой в участке. Но здесь возникло сомнение: «А если он не захочет нас забрать и просто даст сдачи?».
Не могли же мы всю ночь драться с полицией. Кроме того, мы побоялись пересолить и загудеть на шесть месяцев.
В отчаянии мы побрели туда, где, как нам казалось во мраке, находился четвертый остров. Но результат был не лучше. Дождь полил еще сильнее и, видимо, собирался лить дальше. Мы вымокли до костей, продрогли и пали духом. Мы начали переживать, а четыре ли там вообще было острова, или больше? А находимся ли мы вообще рядом, или хотя бы в радиусе одной мили от нужного места? Или вообще в другой части реки? В темноте ведь все такое странное и незнакомое. Мы начали понимать, как жутко детям в лесу, когда они потеряются.
И вот, когда мы уже потеряли всякую надежду… Да, да, я знаю: как раз в этот момент в романах и повестях все и случается. Но я ничего не могу поделать. Приступая к этой книге, я твердо решил строго придерживаться истины во всем; я этому не изменю даже если придется привлекать для этого затасканные обороты.
В общем, это случилось, когда мы уже потеряли всякую надежду, я так и обязан об этом сказать. Как раз когда мы уже потеряли всякую надежду, я вдруг заметил, чуть ниже, некое странное таинственное мерцание, среди деревьев, на противоположном берегу. Сначала я подумал, что это были духи (свет был такой призрачный и таинственный). В следующий миг меня осенило, что это была наша лодка, и я огласил воды таким пронзительным воплем, что сама Ночь, вероятно, вздрогнула на своем ложе.
С минуту мы, затаив дыхание, ждали, и вот — о! божественная музыка ночи! — до нас донесся ответный лай Монморанси. Мы подняли дикий рев, от которого пробудились бы Семеро Спящих[56] Мы подняли дикий рев, от которого пробудились бы Семеро Спящих… — Джером упоминает легенду о семи молодых христианах (предположительно из г. Эфес в Ионии), которые, скрываясь от преследований римского императора Деция, около 250 г. спрятались в пещере, заснули и проснулись через 200 лет. Император Деций сначала дал им какое-то время для того, чтобы они отреклись от своей веры. Они, этого не сделали, раздали свое имущество бедным, удалились в горы для молитвы, спрятались в пещере и уснули. Император, убедившись, что обратить семерых к язычеству не удается, приказал замуровать пещеру. Некий землевладелец времен Феодосия Первого размуровал пещеру, желая использовать ее как помещение для скота, и обнаружил там Семерых, которые проснулись, думая, что проспали обычную ночь. Один из них вернулся в Эфес, удивляясь крестам на зданиях, в то время как люди, с которыми он общался, удивлялись старым монетам времен Деция. Тогда был позван священник, которому Семеро поведали свою удивительную историю, и умерли. Католическая церковь отмечала День Семерых Спящих, 27 июля, до 1969 г. (день Максимиана, Малка, Мартиниана, Дионисия, Иоанна, Серапиона и Константина), в календаре Православной церкви этот день — 22 октября. Деций (Гай Мессий Квинт Траян Деций, 201–151), известен как превосходный военный, администратор, любезный и благожелательный человек, так же как преследователь христиан; вообще считался одним из «лучших классических императоров Рима». Феодосий Первый (347–395, император Рима с 379), известен тем, что возвел христианство в ранг официальной государственной религии и тем, что после его правления Римская империя окончательно распалась на Западную и Восточную. (кстати, никогда не мог понять, почему чтобы разбудить семерых, требуется больше шума чем одному) — и через, как нам оно показалось, час (на самом деле, я думаю, минут через пять) мы увидели залитую светом лодку, едва ползущую к нам во мраке, и услышали сонный голос Гарриса, который спрашивал где мы.
С Гаррисом творилось нечто необъяснимо странное. Это было совсем не похоже на просто усталость. Он подвел лодку к берегу в таком месте, где нам было положительно невозможно в нее забраться — и тут же уснул. Потребовалась чудовищная порция проклятий и воплей, чтобы снова его разбудить и кое-как прочистить мозги. В конце концов нам это удалось и мы благополучно попали на борт.
Вид у Гарриса был плачевный; мы заметили это едва очутившись в лодке. Так должен выглядеть человек, переживший тяжелое потрясение. Мы спросили у него что случилось. Он сказал:
— Лебеди.
Похоже, мы зашвартовались неподалеку от гнезда лебедей, и вскоре после того как мы с Джорджем ушли, вернулась лебедиха и подняла дебош. Гаррис прогнал ее; она удалилась и привела своего благоверного. Гаррис сказал, что ему пришлось выдержать с этой четой настоящую битву, но в конце концов талант и отвага одержали победу, и он обратил их в бегство.
Через полчаса они вернулись и привели с собой еще восемнадцать лебедей. Насколько можно было понять из рассказа Гарриса, сражение было страшным. Лебеди попытались вытащить Гарриса и Монморанси из лодки и утопить. Он сражался как настоящий герой, целых четыре часа, и убил великое множество, и все они куда-то отправились умирать.
— Сколько, ты говоришь, было лебедей? — спросил Джордж.
— Тридцать два, — отвечал Гаррис сонно.
— Ты ведь только что сказал восемнадцать?
— Ничего подобного, — пробормотал Гаррис. — Я сказал двенадцать. Я что, по-твоему, не умею считать?
Подлинных фактов про тех лебедей мы так никогда не узнали. Утром мы расспросили Гарриса на этот счет, и он сказал:
— Какие лебеди?!
И видимо решил, что нам с Джорджем что-то приснилось.
О, как восхитительно было снова очутиться в нашей надежной лодке после всех испытаний и страхов! Мы сытно поужинали — Джордж и я — и глотнули бы пунша, если бы нашли виски. Но виски мы не нашли. Мы допросили Гарриса насчет того что он с ним сделал; но он, похоже, перестал понимать, что значит «виски» и о чем мы вообще говорим. Монморанси сидел с таким видом будто ему кое-что известно, но ничего не сказал.
В эту ночь я спал хорошо и мог бы спать еще лучше, если б не Гаррис. Смутно припоминаю, что ночью он будил меня как минимум раз двенадцать, путешествуя по лодке с фонариком в поисках своей одежды. По-видимому, в тревоге за ее сохранность он провел всю ночь.
Дважды он стаскивал нас Джорджем с постели, чтобы выяснить, не лежим ли мы на его брюках. Во второй раз Джордж совершенно взбесился.
— Какого черта тебе нужны брюки посреди ночи?! — спросил он свирепо. — Какого черта ты не спишь?!
Проснувшись в следующий раз, я обнаружил, что Гаррис снова в беде — он не мог разыскать носки. Последнее, что я смутно помню, это как меня ворочают с боку на бок и Гаррис бормочет — самое странное дело, но куда только мог подеваться зонтик.
librebook.me
Уоргрейв. - Кабинет восковых фигур. - Соннинг. - Наше рагу. - Монморанси насмехается. - Сражение Монморанси с чайником. - Джордж упражняется в игре на банджо. - Полное разочарование. - Печальный удел музыкантов-любителей. - Обучение игре на волынке. - Поужинав, Гаррис впадает в уныние. - Мы с Джорджем отправляемся на прогулку. - Возвращаемся голодные и промокшие. - Странности в поведении Гарриса. - Удивительная повесть о Гаррисе и лебедях. - Гаррис переживает тревожную ночь.
После завтрака мы воспользовались попутным ветерком, который легко пронес нас мимо Уоргрейва и Шиплейка. Уютно примостившийся в излучине реки, сладко дремлющий под лучами полуденного солнца Уоргрейв напоминает, когда проплываешь мимо, прелестную старинную картину, которая потом надолго запечатлевается на сетчатой оболочке памяти.
Уоргрейвская гостиница "Георгий и Дракон" гордится своей вывеской, одну сторону которой написал член Королевской академии Лесли, а другую Ходжсон, один из его собратьев. Лесли изобразил битву с драконом; Ходжсон добавил сцену "После битвы": Георгий Победоносец отдыхает после трудов праведных за кружкой пива.
Дэй, автор "Сэндфорда и Мертона", жил в Уоргрейве и - к вящей славе города - был там убит. В уоргрейвской церкви вам покажут мемориальную доску в честь миссис Сарры Хилл, завещавшей капитал, из которого надлежало ежегодно на пасху делить один фунт стерлингов между двумя мальчиками и двумя девочками, которые "никогда не выходили из повиновения родителям, никогда, насколько это известно, не бранились, не говорили неправды, не брали ничего без спросу и не разбивали стекол". Подумать только; лишиться таких удовольствий ради каких нибудь пяти шиллингов в год! Игра не стоит свеч!
Существует предание, что некогда, много лет назад, в городе появился мальчик, который действительно никогда ничего подобного не делал (или, если и делал, то так, что никто об этом не знал, а большего от него но требовали и не ожидали), и таким образом завоевал венец славы. После этого его посадили под стеклянный колпак и в течение трех недель показывали в городской ратуше.
Дальнейшая судьба денег никому не известна. Ходят слухи, что их ежегодно передают в ближайший кабинет восковых фигур.
Шиплейк - очаровательный городок, но с реки его не видно, так как он стоит на холме. В шиплейкской церкви сочетался браком Теннисон.
Дальше, до самого Соннинга, река усеяна множеством островов; здесь она спокойна, тиха и безлюдна. Лишь в сумерки немногочисленные парочки деревенских влюбленных бродят по ее берегам. Арри и лорд Фитцнудл остались позади в Хенли, а до грязного угрюмого Рэдинга еще далеко. В этих местах хорошо мечтать об ушедших днях, об исчезнувших лицах и образах, о вещах, которые могли бы случиться и не случились, - чтоб им пусто было!
В Соннинге мы вылезли из лодки и пошли прогуляться по городку. Это самый волшебный уголок на Темзе. Он больше похож на декорацию, чем на настоящий город, выстроенный из кирпича и извести. Все его дома окружены розовыми кустами, и теперь, в начала июня, утопают в волнах восхитительного аромата. Если вам доведется попасть в Соннинг, загляните к "Быку", за церковью. Это настоящий деревенский старинный трактир с зеленым квадратным двориком перед фасадом, где в вечерние часы под деревьями собираются старики и обсуждают за кружкой эля деревенские новости. Вы найдете там удивительные комнаты с низкими потолками, ставни на окнах, извилистые переходы и на редкость неудобные лестницы.
Побродив часок по милому Соннингу, мы решили, что спешить в Рэдинг уже не стоит, а лучше вернуться для ночевки к какому-нибудь из Шиплейкских островков. Когда мы там устроились, было совсем рано, и Джордж сказал, что, так как до вечера еще далеко, нам представляется превосходный случай приготовить неслыханно роскошный ужин. Он сказал, что продемонстрирует нам высший класс речной кулинарии, и предложил состряпать из овощей, остатков холодной говядины и всяких завалящих кусочков - баранье рагу по-ирландски.
Мысль показалась нам гениальной. Джордж набрал хворосту и развел костер, а мы с Гаррисом принялись чистить картошку. Мне никогда и в голову не приходило, что чистка картошки - такое сложное предприятие. Это была грандиознейшая в своем роде задача, какая когда-либо выпадала на мою долю. Мы взялись за дело весело, можно даже сказать - с энтузиазмом, но бодрость духа совершенно покинула нас к тому времени, когда мы покончили с первой картофелиной. Чем больше мы чистили, тем больше шелухи на ней оставалось, когда же мы наконец счистили всю шелуху и вырезали все глазки, не осталось ничего от картофелины, - во всяком случае, ничего, заслуживающего упоминания. Джордж подошел и взглянул на нее: она была величиной с орешек. Джордж сказал:
- Нет, так ничего не выйдет! Вы только портите картошку. Картошку нужно скоблить.
Мы начали скоблить, но оказалось, что скоблить еще труднее, чем чистить. У них такие фантастические формы, у этих картофелин, - сплошные бугры, впадины и бородавки. Мы усердно трудились двадцать пять минут и отскоблили четыре штуки. Тут мы забастовали. Мы сказали, что остаток вечера у нас уйдет на то, чтобы отскоблить самих себя.
Я никак не думал, что скоблить картошку и валяться в грязи - это одно и то же. Трудно было поверить, что шелуха, покрывшая Гарриса и меня с ног до головы, происходит всего-навсего от четырех картофелин! Вот чего можно добиться с помощью экономии и усердия.
Джордж сказал, что класть в баранье рагу всего четыре картофелины просто нелепо, поэтому мы вымыли еще с полдесятка и сунули их в кастрюлю нечищеными. Мы добавили кочан капусты и фунтов десять гороха. Джордж все это перемешал и сказал, что остается еще пропасть места, и тогда мы обыскали обе корзины и высыпали в рагу все остатки, объедки и огрызки. У нас была еще половина мясного пудинга и кусок бекона; мы сунули их туда же. Потом Джордж нашел полбанки консервированной лососины и также бросил ее в кастрюлю.
Он сказал, что в этом и заключается преимущество ирландского рагу: можно избавиться от целой кучи ненужных вещей. Я выудил из корзины два треснувших яйца, и они тоже пошли в дело. Джордж сказал, что от яиц соус станет еще гуще.
Я уже позабыл остальные ингредиенты нашей стряпни; знаю только, что ничто не было упущено. Помню еще, как в конце этой процедуры Монморанси, который проявлял ко всему происходящему величайший интерес, куда-то удалился с серьезным и задумчивым видом, а через несколько минут притащил в зубах дохлую водяную крысу. По-видимому, он хотел внести и свою лепту в наше пиршество, но что это было - насмешка или искреннее желание помочь, - я сказать не могу.
Разгорелся спор о том, класть крысу в рагу или не класть. Гаррис сказал, что, по его мнению, следует положить, так как среди всего прочего сойдет и крыса. Однако Джордж указывал на отсутствие прецедента. Он говорил, что никогда не слышал, чтобы в рагу по-ирландски клали водяных крыс, и что он, как человек осторожный, не склонен к экспериментам.
Гаррис сказал:
- Если ты не будешь пробовать ничего нового, то как ты узнаешь, что хорошо и что плохо? Вот такие субъекты, как ты, и тормозят мировой прогресс. Вспомни-ка о человеке, который впервые попробовал немецкую сосиску!
Наше рагу по-ирландски удалось на славу! Никогда в жизни еда не доставляла мне такого наслаждения. В этом рагу было что-то необычайно свежее и даже пикантное. Старые, избитые кушанья всем нам уже приелись, а тут было блюдо с таким букетом и вкусом, каких больше нигде не встретишь!
К тому же, оно было питательно. Как выразился Джордж, тут было что пожевать! Правда, горох и картошка могли бы быть и помягче, но зубы у нас у всех хорошие, так что это было несущественно. Что же касается соуса, то он сам по себе был целой поэмой - быть может, для слабых желудков несколько тяжеловатой, но зато содержательной.
В заключение мы пили чай с вишневым пирогом. Тем временем Монморанси открыл военные действия против чайника и был разбит наголову.
В течение всего путешествия он проявлял к чайнику живейший интерес. Он часто сидел и с великим удивлением наблюдал, как тот кипит, а временами рычал, стараясь его раздразнить. Когда же чайник начинал шипеть и плеваться, Монморанси усматривал в этом вызов и готовился броситься на врага, но всякий раз кто-нибудь вмешивался и уносил добычу раньше, чем он успевал до нее добраться.
Сегодня он решил нас опередить. Едва чайник начал шипеть, как Монморанси зарычал, вскочил и направился к нему с угрожающим видом. Чайник был совсем маленький, но полный отваги, и в ответ плюнул на него.
"Ах, так! - прорычал Монморанси, оскалив зубы. - Я тебе покажу, как оскорблять почтенного трудолюбивого пса! Ты просто жалкий, длинноносый, подлый негодяй! Вот я тебя!"
И он бросился на бедный маленький чайник и схватил его за носик.
Вслед за этим в вечерней тишине раздался душераздирающий вопль. Монморанси выскочил из лодки и предпринял прогулку для успокоения нервов. Он трижды обежал весь остров, делая в среднем по тридцати пяти миль в час и время от времени останавливаясь, чтобы зарыть нос в холодную грязь.
После этого Монморанси стал относиться к чайнику с ужасом, подозрением и ненавистью. Едва завидев чайник, он поджимал хвост и рыча стремительно пятился назад, а когда чайник ставили на спиртовку, Монморанси выскакивал из лодки и отсиживался на берегу до окончания чаепития.
Поужинав, Джордж вытащил банджо и собрался было поиграть, но Гаррис запротестовал; он сказал, что у него разболелась голова и подобное испытание ему не под силу. Джордж полагал, что музыка, напротив, будет полезна, поскольку она вообще успокаивает нервы и излечивает головную боль. Для примера он даже взял несколько аккордов.
Гаррис сказал, что предпочитает головную боль.
Джордж так и не выучился играть на банджо. Слишком уж много разочарований встретилось на его пути. Во время нашего путешествия он пробовал иногда упражняться по вечерам, но неизменно терпел фиаско: Гаррис комментировал его игру в выражениях, которые могли бы обескуражить кого угодно. Вдобавок Монморанси всякий раз усаживался рядом и сопровождал исполнение заунывным воем. Какая уж тут игра, в таких условиях!
- Какого черта он так воет, когда я играю? - возмущался Джордж, запуская в него башмаком.
- А какого черта ты так играешь, когда он воет? - возражал Гаррис, подхватывая башмак. - Оставь его в покое. Как ему не выть! У него музыкальный слух, а от твоей игры поневоле завоешь!
Тогда Джордж решил отложить свои музыкальные занятия до возвращения домой. Но и тут ему не повезло. Миссис Попитс неизменно являлась к нему и говорила, что ей очень жаль, - потому что лично она любит слушать Джорджа,
- но наверху живет леди, и она в интересном положении, и доктор опасается гибельных последствий для ребенка.
После этого Джордж попытался практиковаться по ночам в сквере неподалеку. Но соседи пожаловались в полицию, и за Джорджем была установлена слежка, и однажды ночью его сцапали. Улики были неопровержимы, и его приговорили к шестимесячному воздержанию от музыкальных занятий.
В результате у Джорджа совсем опустились руки. Правда, по истечении положенных шести месяцев он сделал несколько слабых попыток возобновить свои занятия, но встретил все ту же холодность и равнодушие со стороны света. Он отказался от борьбы, совершенно отчаялся, вывесил объявление о продаже инструмента за полцены "ввиду ненадобности" и стал практиковаться в искусстве показывать карточные фокусы.
Сколько нужно самоотверженности, чтобы научиться играть на музыкальном инструменте! Казалось бы, обществу, для его же пользы, следует помогать человеку, изучающему игру на каких-либо инструментах. Так нет же!
Я знавал молодого человека, который увлекался игрой на волынке. Вы были бы потрясены, узнав, какое сопротивление ему приходилось преодолевать. Даже его собственная семья не оказала ему, если можно так выразиться, активной поддержки. Его отец с самого начала был решительно против этой затеи и проявил полное бессердечие.
Сперва мой приятель пытался упражняться по утрам, но вскоре ему пришлось от этого отказаться из-за сестры. Она была набожна и почитала за величайший грех начинать утро таким способом.
Тогда он стал играть по ночам, когда вся семья ложилась спать, но из этого тоже ничего не вышло, так как их дом приобрел дурную славу. Запоздалые прохожие останавливались под окнами, слушали и на следующее утро оповещали весь город о том, что прошлой ночью в доме мистера Джефферсона было совершено зверское убийство; они описывали вопли несчастного, грубые проклятия и ругательства убийцы, мольбы о пощаде и последний предсмертный хрип жертвы.
После этого моему приятелю разрешили упражняться днем на кухне при плотно закрытых дверях. Однако, несмотря на такие предосторожности, наиболее удачные пассажи все же долетали до гостиной и доводили его мать до слез.
Она говорила, что при этих звуках вспоминает своего бедного покойного отца (бедняга был проглочен акулой во время купанья у берегов Новой Гвинеи, - что общего между акулой и волынкой, она не могла объяснить).
Тогда моему приятелю отвели сарайчик в конце сада за четверть мили от дома и заставили его таскать туда волынку всякий раз, как он брался за свои упражнения. Но случалось, что ничего не подозревавший гость, которого забыли посвятить в это дело и заранее предостеречь, выходил на прогулку в сад без всякой подготовки, и внезапно до его слуха доносились звуки волынки. Если это был человек сильный духом - дело ограничивалось обмороком, но люди с заурядным интеллектом, как правило, сходили с ума.
Нельзя не признать, что первые шаги любителя игры на волынке мучительны до крайности. Я понял это, когда услышал игру моего юного друга. По-видимому, волынка необычайно трудный инструмент. С самого начала приходится запасаться воздухом на всю мелодию сразу, - во всяком случае, наблюдая за Джефферсоном, я пришел к такому заключению.
Начинал он блистательно: душераздирающей, воинственной нотой, от которой слушатель вскакивал, как ошпаренный. Но вскоре музыкант переходил на пиано, потом на пианиссимо, а последние такты мелодии уже тонули в сплошном бульканий и шипении.
Завидное нужно здоровье, чтобы играть на волынке!
Юный Джефферсон сумел выучить только одну мелодию, но я никогда и ни от кого не слышал жалоб на бедность его репертуара - боже упаси! Это была, по его словам, мелодия: "То Кембеллы идут, ура, ура!" - хотя его отец уверял, что это "Колокольчики Шотландии". Что это было в действительности, никто не знал, но все соглашались, что в мелодии есть нечто шотландское.
Гостям разрешалось отгадывать трижды, но почему-то они всегда попадали пальцем в небо...
После ужина Гаррис стал невыносим; видимо, рагу повредило ему, - он не привык к роскошной жизни. Поэтому мы с Джорджем решили оставить его в лодке и побродить по Хенли. Гаррис сказал, что выпьет стакан виски, выкурит трубку и приготовит все для ночлега. Мы условились, что покричим, когда вернемся, а он подведет лодку к берегу и заберет нас.
- Только не вздумай уснуть, старина, - сказали мы на прощанье.
- Можете не волноваться: пока это рагу во мне, я не усну, - буркнул он, направляя лодку к острову.
В Хенли царило оживление: шла подготовка к гребным гонкам. Мы встретили кучу знакомых, и в их приятном обществе время пролетело незаметно... Только в одиннадцать часов мы собрались в обратный путь. Нам предстояло пройти четыре мили до "дома", - так к этому времени мы стали называть наше суденышко.
Стояла унылая холодная ночь, моросил дождь, и пока мы тащились по темным, молчаливым полям, тихонько переговариваясь и совещаясь, не заблудились ли мы, воображение рисовало нам уютную лодочку и яркий свет, пробивающийся сквозь плотно натянутый брезент, и Гарриса, и Монморанси, и виски, и нам ужасно хотелось дойти поскорее.
Нам представлялось, как мы влезаем внутрь, усталые и проголодавшиеся, и как наша удобная, теплая, приветливая лодка, подобно гигантскому светляку, сверкает на угрюмой реке под скрытыми во мраке деревьями. Мы видели себя за ужином, поглощающими холодное мясо и передающими друг другу ломти хлеба, мы слышали бодрое звяканье ножей и веселые голоса, которые, заполнив наше жилище, вырываются наружу, в ночную тьму. И нам не терпелось превратить эти видения в действительность.
Наконец мы выбрались на бечевник. Мы были совершенно счастливы, потому что до того не представляли себе, идем мы к реке или от реки, а когда человек голоден и хочет спать, такая неуверенность ему как нож в сердце. Пробило четверть двенадцатого, когда мы миновали Шиплейк, и тут Джордж задумчиво спросил:
- Кстати, ты случайно не помнишь, что это был за остров?
- Н-нет, - ответил я, также впадая в задумчивость, - не помню. А сколько их было вообще?
- Только четыре, - утешил меня Джордж. - Если Гаррис не уснул, все будет в порядке.
- А если уснул? - ужаснулся я. Впрочем, мы тут же отвергли это недостойное предположение.
Поравнявшись с первым островом, мы закричали, но ответа не последовало; тогда мы пошли ко второму и повторили попытку с тем же результатом.
- Ох, я вспомнил! - воскликнул Джордж. - Наша стоянка - у третьего острова.
Мы преисполнились надежды, помчались к третьему острову и заорали.
Никакого ответа!
Дело принимало серьезный оборот. Было уже далеко за полночь. Гостиницы в Шиплейке и Хенли переполнены, а ломиться среди ночи в дома и коттеджи с вопросом, не сдадут ли нам комнату, было бы нелепо, Джордж выдвинул предложение вернуться в Хенли, поколотить полисмена и заручиться, таким образом, местами в каталажке. Но тут возникло сомнение: "А если он не захочет забрать нас и просто даст сдачи?" Не могли же мы всю ночь воевать с полисменами? Кроме того, тут была опасность пересолить и сесть за решетку месяцев на шесть.
В полном отчаянии мы побрели сквозь мрак туда, где, как нам казалось, находится четвертый остров. Но все было бесполезно. Дождь полил сильнее и, видимо, не собирался перестать. Мы вымокли до костей, продрогли и пали духом. Мы начали гадать, было ли там всего четыре острова или больше и вышли ли мы действительно к этим островам или куда-нибудь за целую милю от них, или, наконец, вообще забрели невесть куда? В темноте все выглядит так странно и непривычно! Мы начали понимать ужас маленьких детей, покинутых в лесу.
И вот, когда мы уже потеряли всякую надежду... да, я знаю, что во всех романах и повестях самые захватывающие события совершаются именно в этот момент, но у меня нет другого выхода. Начиная писать эту книгу, я решил строго придерживаться истины, и я намерен не отступать от этого правила, даже если некоторые выражения покажутся избитыми.
Итак, я вынужден сказать, что это случилось в тот момент, когда мы потеряли всякую надежду. Как раз когда мы потеряли всякую надежду, я внезапно заметил странный, таинственный свет, мерцавший откуда-то снизу, сквозь деревья на противоположном берегу. Свет был такой слабый и призрачный, что сперва я подумал о привидениях. Но уже в следующий миг меня осенила мысль, что это наша лодка, и я заорал так, что сама ночь, вероятно, вздрогнула на своем ложе.
С минуту мы подождали, затаив дыхание, и вот - о, божественная музыка во мраке! - до нас донесся ответный лай Монморанси. Мы подняли дикий рев, от которого проснулся бы и мертвый (кстати, я никогда не мог понять, почему люди не употребляют этот способ для оживления утопленников), и через час, как нам показалось, а на самом деле минут через пять, мы увидели освещенную лодку, медленно плывущую к нам, и услышали сонный голос Гарриса, спрашивающий, где мы.
В поведении Гарриса было что-то неуловимо странное, что-то непохожее на обыкновенную усталость. Он подвел лодку к берегу в таком месте, где мы никак не могли до нее добраться, и тут же уснул. Потребовалась чудовищная порция воплей и проклятий, чтобы снова разбудить его и вправить ему мозги. Однако в конце концов нам это удалось и мы благополучно взобрались на борт.
Вид у Гарриса был совершенно убитый, - это бросилось нам в глаза, как только мы очутились в лодке. Он производил впечатление человека, который пережил тяжкое потрясение. Мы спросили у него, что случилось.
Он сказал: "Лебеди!"
По-видимому, мы устроили свою стоянку вблизи гнезда лебедей; вскоре после того, как мы с Джорджем отправились в Хенли, самка вернулась и подняла страшный шум. Гаррис прогнал ее, и она удалилась, но потом вернулась вместе со своим муженьком. Гаррис сказал, что ему пришлось выдержать форменное сражение с этой четой, но в конце концов мужество и искусство одержали победу и лебеди были разбиты в пух и прах.
Через полчаса они вернулись и привели с собой еще восемнадцать лебедей. Насколько можно было понять из рассказа Гарриса, это было настоящее побоище. Лебеди пытались вытащить его и Монморанси из лодки и утопить, он сражался как лев целых четыре часа, и убил великое множество, и все они куда-то отправились умирать.
- Сколько, ты сказал, было лебедей?
- Тридцать два, - сонно ответил Гаррис.
- Ты ведь только что сказал - восемнадцать? - удивился Джордж.
- Ничего подобного, - проворчал Гаррис, - я сказал двенадцать. Что я, считать не умею?
Мы так никогда и не выяснили эту историю с лебедями. Когда наутро мы стали расспрашивать Гарриса, он сказал: "Какие лебеди?" - и, видимо, решил, что нам с Джорджем все это приснилось.
Ах, как восхитительно было снова очутиться в нашей надежной лодке после всех пережитых ужасов и треволнений! Мы с аппетитом поужинали - Джордж и я
- и были не прочь выпить пунша, только для пунша нужно виски, а найти его нам не удалось. Мы допытывались у Гарриса, что он с ним сделал, но Гаррис вдруг перестал понимать, что такое виски и вообще о чем идет речь. Монморанси же явно понимал, в чем дело, но хранил молчание.
Я хорошо спал в эту ночь и мог бы спать еще лучше, если бы не Гаррис. Смутно припоминаю, что раз десять просыпался ночью, так как Гаррис путешествовал по лодке с фонарем в руке, разыскивая принадлежности своего туалета. По-видимому, он провел всю ночь в тревоге за их сохранность.
Дважды он будил нас с Джорджем, чтобы выяснить, не лежим ли мы на его штанах. Во второй раз Джордж совершенно взбесился.
- На кой черт тебе среди ночи понадобились штаны? - возмущался он. - Почему ты не ложишься спать?
Когда я проснулся в следующий раз, Гаррис оплакивал пропажу своих носков. У меня сохранилось еще неясное воспоминание о том, как Гаррис ворочал меня с боку на бок, бормоча что-то о своем зонтике, который совершенно непостижимым образом запропастился неведомо куда.
Джером Клапка Джером. Трое в лодке, не считая собаки.
Глава 1 - Глава 2 - Глава 3 - Глава 4 - Глава 5
Глава 6 - Глава 7 - Глава 8 - Глава 9 - Глава 10
Глава 11 - Глава 12 - Глава 13 - Глава 14 - Глава 15
Глава 16 - Глава 17 - Глава 18 - Глава 19
tainoe.o-nas.info
Глава четвертая
Потом мы начали обсуждать продовольственный вопрос. Джордж сказал:
– Начнем с утреннего завтрака. (Джордж всегда так практичен!) Для утреннего завтрака нам понадобятся сковорода (Гаррис сказал, что она плохо переваривается, но мы предложили ему не быть ослом, и Джордж продолжал), чайник и спиртовка. Ни капли керосина, – сказал Джордж многозначительно, и мы с Гаррисом согласились.
Один раз мы взяли с собой керосинку, но больше – никогда! Целую неделю мы как будто жили в керосиновой лавке. Керосин просачивался всюду. Я никогда не видел, чтобы что-нибудь так просачивалось, как керосин. Мы держали его на носу лодки, и оттуда он просочился до самого руля, пропитав лодку и все ее содержимое. Он растекся по всей реке, заполнил собой пейзаж и отравил воздух. Иногда керосиновый ветер дул с запада, иногда с востока, а иной раз это был северный керосиновый ветер или, может быть, южный, но, прилетал ли он из снежной Арктики или зарождался в песках пустыни, он всегда достигал нас, насыщенный ароматом керосина.
Этот керосин просачивался все дальше и портил нам закат. Что же касается лучей луны, то от них просто разило керосином.
Мы попытались уйти от него в Марло. Чтобы избавиться от керосина, мы оставили лодку у моста и пошли по городу пешком, но он неотступно следовал за нами. Весь город был полон керосина. Мы проходили по кладбищу, и нам казалось, что покойников закопали в керосин. Главная улица провоняла керосином; мы не могли понять, как на ней можно жить. Милю за милей проходили мы по Бирмингемской дороге, но бесполезно: вся местность пропиталась керосином.
В конце концов мы сошлись в полночь в безлюдном поле, под сожженным молнией дубом, и дали страшную клятву (мы уже и так целую неделю кляли керосин в обычном обывательском стиле, но теперь это было нечто грандиозное) – страшную клятву никогда больше не брать с собой в лодку керосин, разве только на случай болезни.
Итак, на этот раз мы ограничились спиртом. Это тоже достаточно плохо. Приходится есть спиртовой пирог и спиртовое печенье. Но спирт, принимаемый внутрь в больших количествах, полезнее, чем керосин.
Из прочих вещей Джордж предложил взять для первого завтрака яйца с ветчиной, которые легко приготовить, холодное мясо, чай, хлеб с маслом и варенье. Для второго завтрака он рекомендовал печенье, холодное мясо, хлеб с маслом и варенье, но только не сыр. Сыр, как и керосин, слишком много о себе воображает. Он хочет захватить для себя всю лодку. Он проникает сквозь корзину и придает всему привкус сыра. Вы не знаете, что вы едите – яблочный пирог, сосиски или клубнику со сливками. Все кажется вам сыром. У сыра слишком много запаха.
Помню, один мой друг купил как-то в Ливерпуле пару сыров. Чудесные это были сыры – выдержанные, острые, с запахом в двести лошадиных сил. Он распространялся минимум на три мили, а за двести ярдов валил человека с ног. Я как раз был тогда в Ливерпуле, и мой друг попросил меня, если я ничего не имею против, отвезти его покупку в Лондон. Он сам вернется туда только через день-два, а этот сыр, как ему кажется, не следует хранить особенно долго.
– С удовольствием, дружище, – ответил я. – С удовольствием.
Я заехал за сыром и увез его в кебе. Это была ветхая колымага, влекомая кривоногим запаленным лунатиком, которого его хозяин в минуту увлечения, разговаривая со мной, назвал лошадью. Я положил сыр наверх, и мы тронулись со скоростью, которая сделала бы честь самому быстрому паровому катку в мире. Все шло весело, как на похоронах, пока мы не повернули за угол. Тут ветер ударил запахом сыра прямо в ноздри нашему рысаку. Это пробудило его, и, фыркнув от ужаса, он ринулся вперед с резвостью трех миль в час. Ветер продолжал дуть в его сторону, и мы еще не достигли конца улицы, как наш конь уже стлался по земле, делая почти четыре мили в час и оставляя за флагом всех калек и толстых пожилых дам.
Чтобы остановить его у вокзала, потребовались усилия двух носильщиков и возницы. Я думаю, что даже они не могли бы это сделать, если бы одному из носильщиков не пришло в голову накинуть на морду лошади носовой платок и зажечь у нее под носом кусок оберточной бумаги.
Я взял билет и, гордо неся свои сыры, вышел на платформу; народ почтительно расступался передо мной. Поезд был битком набит, и мне пришлось войти в отделение, где уже и так сидело семь человек пассажиров. Один сварливый старый джентльмен запротестовал было, но я все же вошел, положил свои сыры в сетку, втиснулся на скамью и с приятной улыбкой сказал, что сегодня тепло. Прошло несколько минут, и старый джентльмен начал беспокойно ерзать на месте.
– Здесь очень душно, – сказал он.
– Совершенно нечем дышать, – подтвердил его сосед.
Потом оба потянули носом и, сразу попав в самую точку, встали и молча вышли. После них поднялась старая дама и сказала, что стыдно так обращаться с почтенной замужней женщиной. Она взяла чемодан и восемь свертков и ушла. Четыре оставшихся пассажира некоторое время продолжали сидеть, но потом какой-то сумрачный господин в углу, принадлежавший, судя по одежде и внешнему облику, к классу гробовщиков, сказал, что ему невольно вспомнились мертвые дети. Тут остальные три пассажира сделали попытку выйти из двери одновременно и ушиблись о косяки.
Я улыбнулся мрачному джентльмену и сказал, что мы, кажется, останемся в отделении вдвоем. Он добродушно засмеялся и заметил, что некоторые люди любят поднимать шум из-за пустяков. Но когда мы тронулись, он тоже пришел в какое-то подавленное состояние, так что по приезде в Кру я предложил ему пойти со мной выпить. Он согласился, и мы с трудом пробились в буфет, где с четверть часа кричали, стучали ногами и махали зонтиками. Наконец к нам подошла барышня и спросила, чего бы мы хотели.
– Что будем пить? – обратился я к моему спутнику.
– Мне, пожалуйста, на полкроны чистого бренди, мисс, – сказал он.
А потом, выпив свое бренди, он незаметно удалился и сел в другой вагон, что я расценил как низость.
От Кру я ехал в отделении один, хотя поезд был набит до отказа. Когда он подходил к станциям, публика, видя пустое купе, бросалась к дверям. «Сюда, Мария, иди сюда, масса мест!» – «Прекрасно, Том, мы сядем здесь!» И они бежали, таща свои тяжелые чемоданы, и толкались у дверей, чтобы войти первыми. Кто-нибудь открывал дверь и поднимался на ступеньки, но сейчас же, шатаясь, падал на руки соседа. За ним входили остальные и, потянув носом, тут же соскакивали и втискивались в другие вагоны или доплачивали разницу и ехали в первом классе.
С Юстонского вокзала я отвез сыры на квартиру моего приятеля. Его жена, войдя в комнату, понюхала воздух и спросила:
– Что случилось? Скажите мне все, даже самое худшее.
Я ответил:
– Это сыр. Том купил его в Ливерпуле и просил меня привезти его к вам. Надеюсь, вы понимаете, – прибавил я, – что сам я здесь ни при чем.
Она сказала, что уверена в этом, но что, когда Том вернется, она с ним еще поговорит.
Мой приятель задержался в Ливерпуле дольше, чем думал. Когда прошло три дня и он не вернулся, его жена явилась ко мне. Она спросила:
– Что говорил Том насчет этих сыров?
Я ответил, что он рекомендовал держать их в не очень сухом месте и просил, чтобы никто к ним не прикасался.
– Сомнительно, чтобы кто-нибудь прикоснулся к ним, – сказала жена Тома. – А он их нюхал?
Я выразил предположение, что да, и прибавил, что он, видимо, очень дорожит этими сырами.
– Как вы думаете, Том очень огорчится, если я дам кому-нибудь соверен и попрошу унести эти сыры и закопать их в землю? – спросила жена Тома.
Я ответил, что, по моему мнению, он после этого ни разу больше не улыбнется.
Ей пришла в голову новая идея. Она сказала:
– Не согласитесь ли вы подержать их у себя до приезда Тома? Позвольте мне прислать их к вам.
– Сударыня, – ответил я, – что касается меня лично, то я люблю запах сыра и путешествие с этими сырами из Ливерпуля всегда буду вспоминать как счастливое завершение приятного отпуска. Но на нашей земле приходится считаться с другими. Дама, под кровом которой я имею честь обитать, вдова и, насколько я знаю, сирота. Она энергично, я бы даже сказал – красноречиво, возражает против того, чтобы ее, по ее выражению, «обижали». Наличие в ее доме сыров вашего мужа – я это инстинктивно чувствую – она воспримет как обиду. А я не допущу, чтобы про меня говорили, будто я обижаю вдов и сирот.
– Прекрасно, – сказала жена Тома и встала. – Тогда мне остается одно: я заберу детей и перееду в гостиницу на то время, пока этот сыр не будет съеден. Я отказываюсь жить с ним под одной кровлей. Она сдержала слово и оставила квартиру на попечение служанки. Последняя, на вопрос, может ли она выносить этот запах, ответила: «Какой запах?» – а когда ее подвели близко к сыру и предложили хорошенько понюхать, сказала, что чувствует легкий запах дыни. Из этого был сделан вывод, что такая атмосфера не принесет служанке особого вреда, и ее оставили в квартире.
Счет из гостиницы составил пятнадцать гиней, и мой приятель, подытожив все расходы, выяснил, что сыр обошелся ему по восемь шиллингов и шесть пенсов фунт. Он сказал, что очень любит съесть иногда кусочек сыра, но что это ему не по средствам, и решил от него избавиться. Он выбросил сыр в канал, но его пришлось оттуда выудить, так как лодочники подали жалобу. Они сказали, что им делается дурно. После этого мой приятель в одну темную ночь отнес свой сыр в покойницкую при церкви. Но коронер[2] обнаружил сыр и поднял ужасный шум. Он сказал, что это заговор, имеющий целью лишить его средств к существованию путем оживления мертвецов.
В конце концов мой приятель избавился от своего сыра: он увез его в один приморский город и закопал на пляже. Это создало городу своеобразную славу. Приезжие говорили, что только теперь заметили, какой там бодрящий воздух, и еще много лет подряд туда толпами съезжались слабогрудые и чахоточные.
Поэтому хоть я и очень люблю сыр, но считаю, что Джордж был прав, отказываясь взять его с собою.
– Чая мы пить не будем, – сказал Джордж (лицо у Гарриса вытянулось), – но мы будем основательно, плотно, шикарно обедать в семь часов. Это будет одновременно и чай, и обед, и ужин.
Гаррис несколько повеселел. Джордж предложил взять с собой мясные и фруктовые пироги, холодное мясо, помидоры, фрукты и зелень. Для питья мы запаслись какой-то удивительно липкой микстурой, изготовленной Гаррисом, которую смешивают с водой и называют лимонадом, достаточным количеством чая и бутылкой виски – на случай аварии, как сказал Джордж.
Мне казалось, что Джордж слишком уж много говорит об аварии. Это не дело – пускаться в путь с такими мыслями.
Но все же хорошо, что мы захватили с собой виски.
Вина и пива мы с собой не взяли. Пить их на реке – большая оплошность. От них становишься грузным и сонливым. Стакан пива вечером, когда вы бродите по городу, глазея на девушек, – это еще ничего. Но не пейте, когда солнце припекает вам голову и вам предстоит тяжелая работа.
Прежде чем разойтись, мы составили список вещей, которые нужно было захватить, – довольно длинный список! На следующий день, в пятницу, мы собрали все вещи в одно место, а вечером сошлись, чтобы уложиться. Мы достали большой чемодан для белья и платья и две корзины под провизию и посуду. Стол мы отодвинули к окну, вещи свалили в кучу посреди пола и, усевшись в кружок, долго смотрели на них.
– Я буду укладывать, – сказал я.
Я горжусь своим умением укладывать. Это одно из многих дел, которые я, по моему глубокому убеждению, умею делать лучше всех на свете (меня самого иногда удивляет, сколько существует таких дел). Я убедил в этом Джорджа и Гарриса и сказал, что лучше всего будет предоставить всю эту работу мне одному. Они приняли это предложение с удивительной готовностью. Джордж зажег трубку и улегся в кресло. Гаррис закурил сигару и развалился в другом кресле, закинув ноги на стол.
Это было не совсем то, чего я ожидал. Я предполагал, разумеется, что Гаррис и Джордж будут действовать по моим указаниям, а сам собирался только руководить работой, то и дело отталкивая их и прикрикивая: «Эх вы! Дайте-ка я сам сделаю. Видите, как это просто!» Я думал, так сказать, о роли учителя. То, что они поняли это иначе, раздражало меня. Ничто меня так не раздражает, как вид людей, которые сидят и ничего не делают, когда я работаю.
Мне как-то пришлось жить с одним человеком, который доводил меня таким образом до бешенства. Он часами валялся на диване и смотрел, как я тружусь; его взор следовал за мной, куда бы я ни направился. Он говорил, что ему прямо-таки полезно смотреть, как я работаю. Он понимает тогда, что жизнь – это не праздные мечты, не сплошная скука и зевота, но благородное дело, в котором главное – чувство долга и суровый труд. Он, по его словам, часто удивлялся, как ему удалось прожить до встречи со мной, когда он не имел возможности смотреть на кого-нибудь, кто работает.
Ну а я совсем другой человек. Я не могу спокойно сидеть и смотреть, как кто-нибудь трудится. Мне хочется встать и распоряжаться, расхаживать по комнате, заложив руки в карманы, и указывать, что надо делать. Такая уж у меня деятельная натура.
Тем не менее я не сказал ни слова и начал укладываться. Эта работа потребовала больше времени, чем я предполагал, но наконец я уложил чемодан и, сев на него, начал затягивать ремни.
– А сапоги ты не будешь укладывать? – спросил Гаррис.
Я оглянулся и увидел, что забыл уложить сапоги. Это очень похоже на Гарриса. Он, конечно, не вымолвил ни слова, пока я не уложил чемодан и не затянул ремни. Джордж засмеялся своим раздражающим, тупым, бессмысленным, неприятным смехом. Как они оба меня бесят!
Я раскрыл чемодан и уложил сапоги. Когда я собирался его закрыть, мне вдруг пришла в голову ужасная мысль: уложил ли я свою зубную щетку. Непонятно почему, но я никогда не знаю, уложил ли я свою зубную щетку.
Когда я путешествую, зубная щетка преследует меня, как кошмар, и превращает мою жизнь в сплошную муку. Мне снится, что я ее не уложил, и я просыпаюсь в холодном поту и начинаю ее разыскивать. А утром я укладываю ее, еще не почистив зубы, и вынужден снова распаковывать вещи, и щетка всегда оказывается на самом дне чемодана. Потом я укладываюсь снова и забываю щетку, и мне приходится в последний момент мчаться за нею наверх и везти ее на вокзал в носовом платке.
Мне, разумеется, и теперь пришлось выворотить из чемодана все вещи до последней, и, разумеется, я не нашел щетки. Я привел наши пожитки приблизительно в такое состояние, в каком они, вероятно, были до сотворения мира, когда царил первобытный хаос. Конечно, мне восемнадцать раз попадались под руку щетки Джорджа и Гарриса, но своей щетки я найти не мог. Я переложил одну за другой все вещи, поднимая их и встряхивая. Наконец я нашел мою щетку в одном из башмаков. Я уложил чемодан снова.
Когда я кончил, Джордж спросил, уложено ли мыло. Я ответил, что мне наплевать, уложено мыло или нет, и, с шумом захлопнув чемодан, затянул ремни. Но оказалось, что я запаковал туда мой кисет с табаком, и мне пришлось открывать чемодан еще раз.
В десять часов пять минут вечера он был окончательно закрыт, и теперь предстояло только уложить корзинки с провизией. Гаррис сказал, что до отъезда осталось меньше полусуток и что ему с Джорджем, пожалуй, следует взять оставшуюся работу на себя. Я согласился и сел, а они принялись за дело.
Начали они весело, намереваясь, по-видимому, показать мне, как надо укладываться. Я не делал никаких замечаний, я просто ждал.
Когда Джорджа повесят, Гаррис будет самым плохим укладчиком в мире. Я смотрел на груду тарелок, чашек, кастрюль, бутылок, банок, пирогов, спиртовок, бисквитов, помидоров и пр. и предвкушал великое наслаждение.
Надежды мои оправдались. Прежде всего Гаррис с Джорджем разбили чашку. Они сделали это лишь для того, чтобы показать, на что они способны, и вызвать к себе интерес.
Затем Гаррис положил банку с клубничным вареньем на помидор и раздавил его. Помидор пришлось извлекать чайной ложкой. Затем настала очередь Джорджа, и он наступил на масло. Я не сказал ни слова, я только подошел ближе и, усевшись на край стола, наблюдал за ними. Я чувствовал, что это раздражает их больше, чем самые колкие слова. Они волновались, нервничали; они роняли то одно, то другое, без конца искали вещи, которые сами же перед тем ухитрялись спрятать. Они запихивали пироги на дно и клали тяжелые вещи сверху, так что пироги превращались в месиво. Все, что возможно, они посыпали солью, а что касается масла, то я никогда не видел, чтобы два человека столько возились с куском масла стоимостью в четырнадцать пенсов.
Когда Джордж отскреб масло от своей туфли, они попробовали запихнуть его в котелок. Но оно не входило, а то, что уже вошло, не хотело вылезать. Наконец они выскребли его оттуда и положили на стул, а Гаррис сел на этот стул, и масло прилипло к его брюкам, и они принялись его искать по всей комнате.
– Готов присягнуть, что я положил его на этот стул, – сказал Джордж, тараща глаза на пустое сиденье.
– Я сам это видел минуту назад, – подтвердил Гаррис.
Они снова обошли всю комнату в поисках масла и, сойдясь посредине, уставились друг на друга.
– Это просто поразительно, – сказал Джордж.
– Настоящая загадка! – сказал Гаррис.
Наконец Джордж обошел вокруг Гарриса и увидел масло.
– Оно же все время было здесь! – с негодованием воскликнул Джордж.
– Где? – вскричал Гаррис, круто поворачиваясь на каблуках.
– Стой смирно! – завопил Джордж, устремляясь за Гаррисом. Они отскребли масло от брюк и уложили его в чайник.
Монморенси, разумеется, принимал во всем этом участие.
Жизненный идеал Монморенси состоит в том, чтобы всем мешать и выслушивать брань по своему адресу. Лишь бы втереться куда-нибудь, где его присутствие особенно нежелательно, всем надоесть, довести людей до бешенства и заставить их швырять ему в голову разные предметы – тогда он чувствует, что провел время с пользой.
Высшая цель и мечта этого пса – попасть кому-нибудь под ноги и заставить проклинать себя в течение целого часа. Когда ему это удается, его самомнение становится совершенно нестерпимым.
Монморенси садился на разные предметы в тот самый момент, когда их нужно было укладывать, и не сомневался ни минуты, что, когда Гаррис или Джордж протягивают за чем-нибудь руку, им нужен его холодный, влажный нос. Он совал лапу в варенье, разбрасывал чайные ложки и делал вид, что думает, будто лимоны – это крысы. Ему удалось проникнуть в корзину и убить их целых три штуки, пока наконец Гаррис не изловчился попасть в него сковородкой. Гаррис сказал, что я науськиваю собаку. Я ее не науськивал. Такая собака не нуждается в науськивании. Ее толкает на все эти проделки врожденный инстинкт, так сказать, первородный грех.
В двенадцать пятьдесят укладка была окончена. Гаррис сел на корзину и выразил надежду, что ничто не окажется разбитым. Джордж заметил, что если чему-нибудь было суждено разбиться, то это уже случилось, и такое соображение, по-видимому, его утешило. Он добавил, что не прочь поспать. Мы все были не прочь поспать. Гаррис должен был ночевать у нас, и мы втроем поднялись наверх.
Мы кинули жребий, кому где спать, и вышло, что Гаррис ляжет со мной.
– Как ты больше любишь, Джей, – внутри или с краю? – спросил он.
Я ответил, что вообще предпочитаю спать внутри постели.
Гаррис сказал, что это старо.
Джордж спросил:
– В котором часу мне вас разбудить?
– В семь, – сказал Гаррис.
– Нет, в шесть, – сказал я. Мне хотелось еще написать несколько писем. Мы с Гаррисом немного повздорили из-за этого, но в конце концов разделили спорный час пополам и сошлись на половине седьмого.
– Разбуди нас в шесть тридцать, Джордж, – сказали мы. Ответа не последовало, и, подойдя к Джорджу, мы обнаружили, что он уже некоторое время спит. Мы поставили рядом с ним ванну, чтобы он мог утром вскочить в нее прямо с постели, и тоже легли спать.
kartaslov.ru
Я проснулся в шесть и увидел, что Джордж тоже не спит. Мы поворочались с боку на бок и попытались снова уснуть, но все без толку. Если бы нам было нужно по какой-то особой причине сейчас же встать и одеться, то мы, конечно же, уснули бы мертвым сном едва поглядев на часы, и проспали бы до десяти. Но вставать нам было совершенно не нужно еще как минимум два часа (и вообще, вставать сейчас, в такое время, было полнейшей глупостью), и мы, в соответствии с общим твердолобым порядком вещей в природе, почувствовали, что если пролежим еще хотя бы пару минут, то умрем на месте.
Джордж рассказал, что нечто подобное, только хуже, случилось с ним полтора года назад, когда он жил сам, на квартире у некой миссис Гиппингс. Однажды вечером у него сломались часы и остановились на четверти девятого. Он этого не заметил, потому что забыл их перед сном завести (такое вообще с ним случается редко), и повесил у изголовья, даже не посмотрев на время.
А случилось это зимой, почти в самый короткий день, и впридачу всю неделю стоял туман. Таким образом факт, что когда Джордж утром проснулся, вокруг стояла кромешная тьма, не говорил еще ни о чем. Он приподнялся и снял часы. Они показывали четверть девятого.
— Святители милосердные, упасите нас! — вскричал Джордж. — В девять я должен быть в Сити! Почему меня никто не разбудил? Что за безобразие!
И он швыряет часы, и вскакивает с постели, и принимает холодную ванну, и умывается, и одевается, и бреется с холодной водой (потому что греть ее некогда), и снова несется к часам.
Может быть от сотрясения, когда он швырял часы на постель, может быть по другой причине, неясной самому Джорджу — но часы, застывшие на четверти девятого, пошли и теперь показывали восемь двадцать.
Джордж схватил часы и сбежал по лестнице. В гостиной было темно и тихо; ни огонька в камине, ни завтрака на столе. Это было невиданное безобразие со стороны миссис Г., и Джордж решил, что вечером, когда вернется, сообщит ей все что о ней думает. Затем он напялил пальто, нахлобучил шляпу, схватил зонтик и бросился к выходу. Дверь была еще на крюке! Джордж предал анафеме эту ленивую перечницу миссис Г. и — удивляясь людям, которые продолжают валяться в постели в такое неподобающее для приличных, почтенных людей время — откинул крюк, отпер дверь и выскочил на улицу.
Четверть мили он мчался как угорелый, и к концу этой дистанции начал соображать, как все это странно и любопытно, что на улицах так мало народу, а лавки все заперты. Конечно, утро было очень мрачное и туманное, но прекращать по этой причине всю деловую жизнь — дело чрезвычайное. Ему-то нужно идти на работу! Почему другие валяются под одеялом только из-за того, что на улице темнота и туман?
Наконец он добрался до Холборна. Ни омнибуса, ни одного открытого ставня! В поле зрения Джорджа оказалось три человека: полицейский, зеленщик с полной капусты тележкой, возница ветхого кэба. Джордж вытащил часы и воззрился на циферблат: без пяти девять! Он остановился и сосчитал пульс. Потом нагнулся и ущипнул себя за ногу. Потом, с часами в руке, подошел к полисмену и спросил, не знает ли тот который час.
— Который час? — переспросил полисмен, окинув Джорджа откровенно подозрительным взглядом. — А вот послушайте, сколько пробьет.
Джордж прислушался, и башенные часы по соседству не заставили себя ждать.
— Как, всего три? — возмутился Джордж, когда удары затихли.
— Ну да. А вам сколько нужно?
— Девять, разумеется, — заявил Джордж, предъявляя часы.
— А вы помните где живете? — строго вопросил блюститель общественного порядка.
Джордж подумал и сообщил адрес.
— Ах вот оно что. Ну так послушайтесь моего совета. Спрячьте подальше ваши часы и двигайте потихоньку домой. И чтобы я больше этого тут не видел.
И Джордж, погруженный в раздумья, вернулся домой.
Оказавшись дома, он сначала решил было раздеться и отправиться спать еще раз; но как только представил, что придется опять одеваться, опять умываться, опять принимать ванну, предпочел устроиться и поспать в мягком кресле.
Но уснуть он не мог: никогда в жизни он не чувствовал себя таким бодрым. Он зажег лампу, достал доску и стал играть сам с собой в шахматы. Но его не взбодрило даже такое занятие: оно было каким-то томительным, и он бросил шахматы и попытался читать. Убедившись, что читать ему также не хочется, он снова надел пальто и отправился на прогулку.
На улице была ужасная пустота и мрак; все встречные полисмены глазели на Джорджа с нескрываемым подозрением, провожали лучами фонариков, шли по пятам. От этого Джорджу стало казаться, что он натворил что-то на самом деле; тогда он стал прятаться в переулках и скрываться в темных подворотнях, как только издали доносилось мерное «топ-топ» служителей закона.
Разумеется, в глазах Полиции подобный образ действия скомпрометировал Джорджа как никогда больше; они обнаружили его и спросили, что он здесь делает. Когда он ответил «ничего» и что он просто вышел подышать воздухом (это было уже в четыре утра), они почему-то ему не поверили; двое констеблей в штатском проводили его до самого дома, чтобы выяснить, правда ли он живет там где говорит что живет. Они посмотрели, как он открывает дверь своим ключом, расположились напротив и стали наблюдать за домом.
Вернувшись домой, Джордж решил развести огонь и приготовить себе завтрак, просто так, убить время. Но за что бы он ни брался — за ведерко с углем или чайную ложку — все подряд валилось из рук; он сам то и дело обо что-нибудь спотыкался. Поднялся такой грохот, что он чуть не умер от страха, представляя себе, как миссис Г. вскакивает с постели, воображает что это грабители, открывает окно и визжит «Полиция!», после чего эти сыщики врываются в дом, надевают на него наручники и волокут в участок.
К этому времени нервы у Джорджа были так взвинчены, что ему уже мерещилось и судебное заседание, и как он пытается растолковать присяжным обстоятельства дела, и как ему никто не верит, и как его приговаривают к двадцати годам каторги, и как его матушка умирает от разрыва сердца. И тогда Джордж бросил готовить завтрак, завернулся в пальто и просидел в кресле до тех пор, пока в половине восьмого не появилась миссис Г.
Джордж сказал, что с тех пор никогда раньше времени не поднимался. Эта история послужила ему хорошим уроком.
Пока Джордж рассказывал мне свою правдивую повесть, мы оба сидели завернувшись в пледы. Как только он кончил, я взялся за дело: начал будить веслом Гарриса. С третьего тычка Гаррис проснулся: он повернулся на другой бок и сообщил, что сию минуту спустится, пусть только ему принесут тапочки. Пришлось брать багор и напоминать ему где он находится; тогда он вскочил, а Монморанси, спавший у него на груди сном праведника, полетел кувырком и растянулся поперек лодки.
Потом мы задрали брезент, все четверо высунули носы по правому борту, поглядели на реку — и затряслись мелкой дрожью. Накануне вечером мы предвкушали, как проснемся чуть свет, сбросим пледы и одеяла, сдернем тент, бросимся с восторженным кликом в реку и предадимся купанию, долгому, упоительному. Сейчас, когда наступило утро, эта перспектива показалась нам почему-то менее соблазнительной. Вода казалась слишком холодной и мокрой, а ветер — зябким.
— Ну и кто первый? — спросил наконец Гаррис.
Давки не было. Что касается Джорджа, он решил дело тем что скрылся в лодке и стал натягивать носки. Монморанси завыл, инстинктивно, сам того не желая, как будто только мысль о подобном привела его в ужас. Гаррис же пробурчал, что потом будет чертовски трудно забираться в лодку, вернулся и стал выуживать свои штаны.
Идти на попятный мне не очень хотелось, но и купание меня не прельщало. Еще, чего доброго, напорешься на корягу или увязнешь в водорослях. Поэтому я решился на компромисс: спуститься к воде и просто облиться водой. Я взял полотенце, выкарабкался на берег, пополз по ветке, которая уходила в воду.
Было зверски холодно. Ветер резал кинжалом. Я подумал, что обливаться, пожалуй, не стоит — лучше вернуться в лодку и поскорее одеться. И я уже собирался так сделать, но пока я собирался, дурацкая ветка треснула, мы с полотенцем со страшным всплеском шлепнулись в воду, и я, с галлоном Темзы в желудке, очутился на середине реки раньше чем сообразил, что, собственно, произошло.
— Ё-ё-ё! Старина Джей-таки это сделал! — услышал я, всплыв на поверхность. — Вот уж не думал, что у него кишки хватит! А ты, Джордж?
— Ну и как? — крикнул Джордж.
— Прелестно, — пробулькал я в ответ. — Вы просто олухи, что не хотите купаться. Я бы ни за что на свете не отказался. Ну, ну, давайте! Нужно только немного решиться, и все!
Но убедить их мне не удалось.
Во время одевания случилась презабавная штука. Когда я, наконец, влез в лодку, у меня зуб на зуб не попадал, и я так спешил натянуть рубашку, что выронил ее в воду. Я пришел в полное бешенство, особенно когда Джордж стал гоготать. Лично я ничего смешного в этом не находил; я так об этом Джорджу и заявил, но он захохотал еще больше. Отродясь не видел, чтобы человек столько смеялся. В конце концов я потерял терпение и сообщил ему, что он не просто полоумный придурок, а выживший из ума маньяк, но он ржал все громче и громче. И вот, выудив эту рубашку, я вдруг обнаружил, что рубашка совсем не моя а Джорджа, и что я по ошибке схватил ее вместо своей. Здесь комизм положения дошел, наконец, до меня, и я начал смеяться сам. И чем дольше я переводил взгляд с мокрой рубашки Джорджа на него самого, умирающего от смеха, тем больше я веселился сам, и под конец стал хохотать так, что рубашка свалилась в воду опять.
— Что же ты… Что же ты… Что же ты ее не вытаскиваешь? — спросил Джордж в перерывах между припадками.
Меня разобрал такой смех, что сначала я не мог сказать ему даже слова, но потом, в перерывах между своими припадками, мне удалось выдавить:
— Это не моя рубашка… Это твоя!
Я никогда в жизни не видел, чтобы веселье на человеческом лице так внезапно сменялось свирепостью.
— Что?! — заорал Джордж, вскакивая. — Нет, что за растыка! Поосторожней нельзя? Какого черта ты не идешь одеваться на берег? Тебе в лодке вообще нечего делать! Давай багор, быстро!
Я попытался обратить внимание Джорджа на смешную сторону происшествия, но тщетно. Джордж порой бывает непроходимо туп и юмора не улавливает.
Гаррис предложил сделать на завтрак яичницу-болтунью. Он сказал, что приготовит яичницу сам. По его словам выходило, что в яичницах-болтуньях он большой мастер. Он часто готовил ее на пикниках и во время прогулок на яхтах. Этой яичницей он был просто прославлен. Люди, которые хоть раз попробовали его яичницу-болтунью, какой мы сделали вывод, больше никогда не хотели ничего другого, чахли, и умирали когда не могли ее получить.
В общем, от его рассказов у нас потекли слюнки; мы приволокли ему сковороду, и спиртовку, и все яйца, которые еще не успели разбиться и размазаться по корзине, и стали заклинать его приступить к делу.
Чтобы разбить яйца Гаррису пришлось потрудиться — потрудиться не сколько разбить, но сколько разбив попасть ими в сковороду, а не на брюки, и чтобы при этом они не стекли в рукава. Ему все-таки удалось зафиксировать на сковородке штук шесть, и присев на корточки у спиртовки, Гаррис добил их вилкой.
Насколько мы с Джорджем могли судить, работа была изнурительная. Стоило Гаррису приблизиться к сковородке, как он обжигался, ронял все из рук и танцевал вокруг спиртовки, щелкая пальцами и выражаясь. Каждый раз когда мы с Джорджем на него оглядывались, он выполнял эти действия постоянно. Сначала мы думали, что это было необходимо с точки зрения кулинарной спецификации.
Мы не знали что такое яичница-болтунья и думали, что это, должно быть, какое-то блюдо краснокожих индейцев или туземцев с Сандвичевых островов, приготовление которого требует ритуальной пляски и магических заклинаний. Монморанси как-то раз подошел и сунул в яичницу нос — масло брызнуло, обожгло, и он тоже начал плясать и ругаться. В общем, это оказалось одним из самых интересных и увлекательных предприятий, свидетелем которых я когда-либо был. Нам с Джорджем было ужасно жалко, что все так быстро закончилось.
Ожидания Гарриса оправдались не полным образом. Такими усилиями следует добиваться большего. На сковородку попало шесть яиц, а все что из них получилось — чайная ложка горелой, не вызывающей никакого аппетита субстанции.
Гаррис сказал, что беда в сковородке, и сообщил, что яичница-болтунья получилась бы лучше, если бы у нас был котел для ухи и газовая плита. И мы решили больше не готовить этого блюда, пока не обзаведемся указанными хозяйственными принадлежностями.
Когда мы кончили завтракать, солнце уже припекало, ветер стих; более славного утра нельзя было и пожелать. Вокруг нас почти ничего не напоминало о девятнадцатом веке. Глядя на реку, залитую утренними лучами солнца, нам нетрудно было вообразить, что столетия, отделившие нас от того достопамятного июньского утра 1215-го[28] …что столетия, отделившие нас от того достопамятного июньского утра 1215-го… — Здесь и дальше речь идет о Великой Хартии Вольностей и о событиях, связанных с ее подписанием 15 июня 1215 у г. Раннимид. К подписании Хартии привели разногласия по поводу прав короля между Папой Иннокентием III (1161–1216, Папа с 1198), королем Иоанном Безземельным (1166–1216, король Англии с 1199) и баронами короля. В частности, с 1205 по 1213 король и Папа не могли договориться о том, кто будет Архиепископом Кентерберийским; с баронами король находился в ссоре с 1211 г., когда он подавил т. н. Уэльсский мятеж, а чуть позже проиграл битву у Бувинэ (после чего Англия была вынуждена заключить мир с Францией на очень неблагоприятных условиях). Последнее восстановило баронов против короля окончательно, и они вынудили Джона подписать Хартию, которая в т. ч. дала бы возможность влиять на политику государства «в обход» короля. Например, Параграф 61 Хартии устанавливал комитет 25 баронов, который в любое время мог отменить авторитет короля, силой захватив его собственность. При этом король должен был принести комитету клятву верности; подобное было нормальной феодальной практикой вассалов в отношении к своему сюзерену, но в отношении собственно короля прецедент был первым. Летом того же 1215 г. после отбытия баронов из Лондона король Джон (с санкции Папы, своего сюзерена) объявил о том, что считает Хартию недействительной, так как подписал ее «под принуждением». Это привело к гражданской войне (т. н. Первой войне с баронами, 1215–1217) и спровоцировало французское вторжение под предводительством принца Луи VIII Лионского (1187–1226, король Франции в 1223–1226) которого большинство баронов желало видеть королем вместо Джона. Хартия явилась первым документом в цепи тех, которые в конечном итоге привели к современному конституционному закону в англоязычном мире., отошли в сторону. И вот мы, молодые английские йомены, в домотканой одежде, кинжалы за поясом, теперь ждем, чтобы своими глазами увидеть, как будет начертана эта важнейшая страница истории, значение которой откроется простому народу только спустя четыре столетия — благодаря некоему Оливеру Кромвелю, который глубоко изучил ее.
Прекрасное летнее утро — солнечное, теплое, тихое. Но возбуждение надвигающейся суматохи уже распространяется в воздухе. Король Джон заночевал в Данкрофт-холле; весь день накануне маленький городок Стэйнз оглашался лязгом доспехов, стуком копыт по булыжникам мостовой, криками военачальников, грубыми шутками и мерзкой божбой бородатых лучников, копейщиков, алебардщиков, чудным говором иноземцев, вооруженных пиками[29] …чудным говором иноземцев, вооруженных пиками. — т. е. французских наемников короля Джона..
В городе появляются группы пестро разряженных рыцарей и оруженосцев, покрытых пылью и грязью дороги. Весь вечер напуганные горожане должны без промедления распахивать двери, чтобы впустить грубых солдат, для которых здесь должен быть приготовлен стол и ночлег, и в самом наилучшем виде, иначе горе дому и его обитателям; ибо в те горячие времена меч был судьей и судом, палачом и истцом, и за все что брал расплачивался только тем, что щадил, если было угодно, жизнь того у кого это брал.
Но вот вокруг бивачных костров на рыночной площади собирается еще больше людей из войска баронов; и они там едят, и вовсю пьянствуют, и орут во всю глотку буйные хмельные песни, играют в кости, и ссорятся, далеко за полночь. Пламя костра бросает прихотливые тени на кучи сложенного оружия, на неуклюжие фигуры воинов. Дети горожан подкрадываются к кострам и с интересом глазеют; дюжие деревенские девки со смешками подходят ближе, чтобы перекинуться трактирной шуткой с солдатами, которые так непохожи на деревенских кавалеров — те сразу получают отставку, стоят в стороне и таращатся с пустыми ухмылками на своих грубых рожах. А вдали, на полях, окружающих город, мерцают неясные огоньки других биваков — там собраны войском отряды каких-нибудь знатных лордов, и рыщут как бездомные волки французские наемники вероломного короля Джона.
И так, пока на каждой темной улице стоит часовой, а на каждом холме вокруг города мерцают огни сторожевых костров, ночь проходит, и над прекрасной долиной старой Темзы занимается рассвет великого дня, который окажется таким важным для судеб еще не родившихся поколений.
Едва начинает светать, как на одном из двух островков, чуть повыше того места где находимся мы, поднимается шум и грохот. Множество рабочих воздвигают там большой шатер, привезенный накануне вечером; плотники сколачивают рядами скамьи, а обойщики из Лондона стоят наготове с сукнами, шелками, парчой золотой и серебряной.
И вот — наконец-то! — по дороге, вьющейся берегом от городка Стэйнза, к нам приближаются, смеясь и перекликаясь зычным гортанным басом, с десяток дюжих алебардщиков — конечно, люди баронов. Они становятся на том берегу, всего лишь в сотне ярдов от нас и, опершись на алебарды, ждут.
Идет час за часом, все новые и новые отряды вооруженных людей стекаются к берегу; длинные косые лучи утреннего солнца сверкают на шлемах и панцирях, и вся дорога насколько хватает глаз полна гарцующих скакунов и сияния стали. Скачут орущие всадники, маленькие флажки лениво колышутся в теплом ветре, то и дело поднимается новая суматоха, когда шеренги лениво расступаются по сторонам, уступая дорогу кому-то из знатных баронов, который, верхом на боевом коне, окруженный оруженосцами, спешит стать во главе своих крепостных и вассалов.
А на склонах горы Купер-Хилл, точно напротив, собрались любопытные крестьяне и горожане, которые примчались из Стэйнза, и никто толком не знает, что значит вся эта суматоха, но каждый толкует по-своему великое то событие, на которое они пришли смотреть. Некоторые говорят, что день этот принесет великое благо всему народу, но старики покачивают головами — они слышали подобные басни и раньше.
И вся река до самого Стэйнза усеяна точками лодок, лодочек и плетушек, обтянутых кожей — сегодня такие уже не в почете, и есть только у бедняков. Дюжие их гребцы перетащили и переволокли свои посудины через пороги — там где спустя годы вырастет нарядный Белл-Уэйрский шлюз — и теперь они приближаются, на сколько хватает смелости ближе, к большим крытым баркам, которые стоят наготове и ждут короля Джона, чтобы отвезти туда, где судьбоносная Хартия ждет его подписи.
Подходит полдень. Мы ждем терпеливо уже который час, и разносится слух, будто коварный Джон снова выскользнул из рук лордов, бежал из Данкрофт-холла, наемники у ноги, и вместо того чтобы подписывать для народа вольные хартии, заниматься будет делами другими.
Не тут-то было! На этот раз он попал в железную хватку, хитрил и вертелся напрасно. Вдали на дороге клубится облачко пыли, оно приближается и вырастает, и все громче становится топот копыт, и сквозь построенные отряды прокладывает свой путь блестящая кавалькада пестро разряженных лордов и рыцарей. И впереди, и сзади, и по каждому флангу скачут их йомены, а посередине — король Джон.
Он скачет туда, где его ожидают барки, и знатные лорды выступают к нему навстречу. Он приветствует их улыбкой и смехом, медоточивой речью, словно прибыл на праздник, устроенный в его честь. Но перед тем как спешиться, он бросает поспешный взгляд на своих французских наемников, построенных позади, и на угрюмые ряды воинов знати, которые окружили его.
Может быть, еще не поздно? Свирепый удар по стоящему рядом всаднику — он ничего не подозревает — крик своим французским войскам; отчаянно рвануться в атаку, застичь врасплох стоящие впереди ряды — и мятежные лорды проклянут тот день, когда они дерзнули стать ему поперек! Рука покрепче и сейчас сумела бы изменить ход событий. Был бы здесь Ричард! Чаша свободы могла бы вылететь из рук Англии, и еще сотни лет вкус этой свободы ей был бы неведом.
Но сердце короля Джона замирает перед суровым ликом английских воинов, и рука короля Джона бессильно падает на поводья, и он сходит с коня и занимает свою скамью на передней барке. И бароны сопровождают его, не снимая стальных рукавиц с эфесов мечей, и вот уже подан сигнал к отплытию.
Медленно покидают тяжелые, ярко украшенные барки берега Раннимида; медленно, с трудом они преодолевают стремительное течение и, наконец, с глухим скрежетом врезаются в берег маленького островка, который отныне будет зваться островом Великой Хартии Вольностей. И король Джон выходит на берег, и мы, в бездыханном молчании, ждем. И вот, наконец, великий клик сотрясает воздух, и краеугольный камень храма английской свободы, теперь знаем мы, заложен твердо и прочно.
librebook.me
Мы задержались в Стритли на два дня и отдали платье в стирку. Сначала мы попробовали постирать его сами, в реке, под управлением Джорджа, но потерпели провал. Провал — это еще мягко сказано, потому что после стирки проблема только усугубилась. До стирки наше платье было очень, очень грязным, что правда то правда. Однако его еще можно было носить. А вот после стирки… В общем, река между Хенли и Рэдингом стала намного чище после того, как мы постирали в ней платье. Всю грязь, которая содержалась в реке между Хенли и Рэдингом, во время Стирки нам удалось собрать и уместить в одежду.
Как сказала нам прачка в Стритли, она чувствует себя просто обязанной просить тройную цену за такую работу. Она сказала, что это была уже не стирка, а какие-то земляные работы.
Мы безропотно оплатили счет.
Окрестности Стритли и Горинга — крупный центр рыболовства. Рыбная ловля здесь просто на славу. Река здесь просто кишит щукой, плотвой, ельцом, пескарем и угрем; здесь можно сидеть и удить с утра до вечера.
Кое-кто так и делает. Только никогда ничего не ловит. Я не знаю ни одного человека, который смог бы в Темзе что-то поймать (кроме головастиков и дохлых кошек), но в этом случае рыбная ловля уже не при чем. Местный «спутник рыболова» о возможности здесь что-то выловить даже не заикается. «Ареал благоприятен для рыбной ловли» — все что там сказано; и я, судя по тому что здесь видел, готов это заявление поддержать.
В мире больше нет такого места, где можно было бы столько удить. Есть рыболовы, которые приезжают сюда на весь день; есть такие, кто остается здесь на весь месяц. Если хотите, можете здесь поселиться и удить целый год — результат будет тот же.
«Руководство по рыбной ловле на Темзе» гласит, что «в этих местах ловятся также молодые щуки и окуни», но в этом Руководство по рыбной ловле неправо. Щуки и окуни в этих местах водятся, это я знаю наверняка. Вы можете наблюдать, как они носятся косяками; когда вы гуляете на берегу, они наполовину высовываются из воды и разевают рты в надежде получить печенье. А если вы идете купаться, они толкутся вокруг, путаются под ногами и выводят вас из терпения. Но чтобы они «ловились», будь то на червяка или еще как-нибудь подобным образом — сейчас.
Сам я рыболов неважный. В свое время я уделил немало внимания данной проблеме и, как мне казалось, добился определенных успехов. Но бывалые люди сказали, что настоящего рыболова из меня не получится, и посоветовали мне это дело бросить. Они сказали, что у меня в высшей степени точный бросок и я, как видно, обладаю нужной смекалкой и ленью в той степени, которая требуется. Но они были убеждены, что никакого рыбака из меня не получится никогда. Для этого у меня не хватает воображения.
Они говорили, что для поэта, сочинителя бульварных романов, репортера или еще чего-нибудь в этом роде я мог бы сойти. Но для того чтобы занять какое-либо положение среди рыболовов на Темзе требуется куда больше фантазии, смелости и изобретательности, чем есть у меня.
У некоторых сложилось такое впечатление, что будто для того чтобы стать хорошим рыбаком необходима только способность бегло врать не краснея. Это заблуждение. Простая голая фальсификация здесь бесполезна; она под силу даже самому желторотому. Малосущественные детали, рельефные вероятностные приемы, общая атмосфера доскональной скрупулезности, почти педантичной ортодоксальности — вот качества, по которым узнается подлинный рыболов.
Каждый может войти и сказать: «Вчера вечером я поймал пятнадцать дюжин окуней», или «В прошлый понедельник я вытащил пескаря весом в восемнадцать фунтов и длиной в три фута».
Здесь нет ни мастерства, ни искусства, которые для такого дела требуются. Это свидетельствует о мужестве, и не более.
Нет. Квалифицированный рыболов гнушается лжи, вот такой лжи. Его метод — сам по себе область науки.
Он преспокойно входит, не снимая шляпы, выбирает самое удобное кресло, набивает трубку и, не произнося ни слова, начинает курить. Он дает молодежи вволю похвастаться и, дождавшись мимолетной паузы, вынимает трубку из рта, выколачивает золу о решетку камина и замечает:
— Ладно, о том что я поймал во вторник вечером, лучше вообще никому не рассказывать.
— А что? — спрашивают его.
— Потому что все равно никто не поверит, — спокойно отвечает он, без малейшего оттенка горечи в голосе. Затем он снова набивает трубку и заказывает на три шиллинга шотландского виски со льдом.
После этого наступает молчание; никто не уверен в себе до такой степени, чтобы вступать со старым джентльменом в полемику, и тот вынужден продолжать, не дожидаясь компании.
— Нет, — задумчиво продолжает он. — Я бы и сам не поверил, расскажи мне такое. И все-таки это факт! Я просидел там весь день и не поймал вообще ничего. Полсотни плотвишек и два десятка щученышей в счет, разумеется, не идут. Я уж было решил, что клев никуда не годится, и хотел было бросить, как вдруг чувствую, кто-то здорово тяпнул лесу. Ну, думаю, опять какая-то мелочь, и подсекаю. Пусть меня повесят, но удилище как завязло! Только через полчаса — полчаса, сэр! — я смог вытащить эту рыбу, и каждую секунду я так и ждал, что оно треснет! Наконец я его вытащил, и как вы думаете, что это было? Осетр! Сорокафунтовый осетр, на удочку, сэр! Да, да, понимаю ваше удивление, понимаю… Хозяин, еще шотландского!
Потом он рассказывает, как все были поражены, и что сказала его жена, когда он добрался домой, и что подумал об этом Джо Багглз.
Я спросил хозяина одного трактира не берегу, не осточертело ли ему выслушивать все эти рыбацкие басни. Он ответил:
— О нет, сэр, теперь уже нет. Сначала, конечно, глаза на лоб у меня лезли, бывало. Но теперь ничего, нам ведь с хозяйкой приходится слушать их с утра до вечера. Ко всему привыкаешь, знаете ли. Ко всему привыкаешь.
Знал я одного юношу. Это был честнейший паренек; пристрастившись к ловле на муху, он взял за правило никогда не преувеличивать свой улов больше чем на двадцать пять процентов.
— Когда я поймаю сорок штук, — говорил он, — то всем буду рассказывать, что поймал пятьдесят, и так далее. Но больше я лгать не стану, потому что лгать грешно.
Однако двадцатипятипроцентный план не заработал вообще. Им просто не удалось воспользоваться. Самый большой улов его выражался цифрой три, а добавить к трем двадцать пять процентов нельзя (во всяком случае, в рыбах).
Ему пришлось повысить процент до тридцати трех с третью; но опять же, это было совсем неудобно в тех случаях, когда он ловил одну или две. Таким образом, в целях рационализации он решил количество просто удваивать.
В течение двух месяцев он честно следовал этой системе, но потом разочаровался и в ней. Никто не верил, что он преувеличивает улов только в два раза, и он, таким образом, не заработал себе никакой репутации, причем такая умеренность только ставила его в невыгодное положение среди других рыбаков. Поймав три маленькие рыбешки и уверяя всех, что поймал шесть, он только испытывал зависть к тому, который заведомо выловил всего одну, а рассказывал, что выудил пару дюжин.
В итоге он заключил с собой окончательное соглашение, которое свято с той поры соблюдал. Оно состояло в том, что каждая пойманная рыбешка считалась за десять, а еще десять добавлялось для старта. Например, если он не ловил вообще ничего, то говорил что поймал десяток (по этой системе вам никогда не удастся поймать меньше десятка, на этом она базируется). А дальше, если ему и на самом деле случалось поймать одну рыбку, такая считалась за двадцать, в то время как две — за тридцать, три — за сорок и т. д.
Эта система элементарна и проста в применении; позже говорили о том, что ее следует принять к использованию среди рыболовов вообще. Действительно, около двух лет назад Комитет Ассоциации рыбной ловли на Темзе рекомендовал внедрение этой системы[65] Действительно, около двух лет назад Комитет Ассоциации рыбной ловли на Темзе рекомендовал внедрение этой системы… — Джером имеет в виду «Объединенную ассоциацию рыбаков Лондона», известную с 1881 г. В 1871 г. два рыболовных клуба, Good Intent A/S и Hoxton Bros устроили масштабную ловлю плотвы на реке Ли; при этом они договорились с железнодорожной компанией G.E.R. Railway company о дешевых тарифах для своих участников. В продолжение нескольких лет участники подобных мероприятий постоянно пользовались скидками на железнодорожные билеты («эксклюзивное право обслуживания» рыбаков взяли на себя еще две компании The Midland и L.B. & Southern Coast Railway). Льготные билеты позволили рыбакам-горожанам значительно расширить «географию ловли», и эта практика привела к созданию «объединенной» ассоциации (которая в разные времена называлась по-разному), члены которой пользовались льготами регулярно., но некоторые из старейших членов Ассоциации выдвинули протест. Они заявили что готовы рассмотреть этот план, если коэффициент будет удвоен, так чтобы каждая рыба считалась за двадцать.
Если у вас найдется как-нибудь на реке свободный вечер, я посоветовал бы заглянуть в какой-нибудь прибрежный трактирчик и занять место в распивочной. Там вам почти наверняка встретится пара-тройка старых удильщиков, которые, потягивая пунш, заставят вас проглотить такую порцию рыболовных историй, что диспепсия вам гарантирована на месяц.
Мы с Джорджем — не знаю куда подевался Гаррис, но среди бела дня он вышел побриться, потом вернулся, потом целых сорок минут наводил глянец на башмаки, и с тех пор мы его не видели — так вот, мы с Джорджем и собакой, предоставленные в собственное распоряжение, на второй вечер отправились прогуляться в Уоллингфорд, а на обратном пути забрели в маленький прибрежный трактир, чтобы отдохнуть, перекусить, и так далее.
Мы вошли в зал и уселись. Там был какой-то старик, куривший длинную глиняную трубку, и мы, конечно, разговорились.
Он сообщил, что сегодня был славный денек, а мы сообщили, что и вчера был славный денек, а потом мы все сообщили друг другу, что и завтра, наверно, тоже будет славный денек. Джордж сказал, что урожай, кажется, будет отличный.
После этого каким-то образом выяснилось, что мы здесь проездом, и завтра утром двигаем дальше.
Затем в беседе произошла пауза, во время которой наши глаза блуждали по комнате. В конце концов они остановились на пыльном старом стеклянном шкафчике, высоко над каминной полкой. В нем содержалась форель. Эта форель меня просто загипнотизировала; рыба была просто чудовищной величины. На первый взгляд я даже принял ее за треску.
— А! — сказал джентльмен, проследив направление моего взгляда. — Славная штука, да?
— Просто необыкновенная, — пробормотал я, а Джордж спросил старика, сколько, по его мнению, она весит.
— Восемнадцать фунтов и шесть унций, — ответил наш друг, поднимаясь и снимая с вешалки плащ. — Да, — продолжал он, — третьего числа будущего месяца стукнет шестнадцать лет с того дня, как я ее вытащил. Я поймал ее на малька, чуть ниже моста. Люди мне рассказали, что она завелась в реке, а я говорю — поймаю! — и поймал. Сейчас такой рыбы в наших местах, наверно, уже немного. Спокойной ночи, джентльмены, спокойной ночи.
И он вышел, и мы остались одни.
После этого мы не могли оторвать от рыбины глаз. Это была действительно замечательная форель. Мы все еще смотрели на нее, когда у трактира остановилась повозка, в дверях возник местный извозчик, с кружкой в руке, и тоже воззрился на рыбу.
— Здоровенная форель, а? — сказал Джордж, оборачиваясь.
— Что говорить, немаленькая. — ответил возчик, затем, отхлебнув пива, добавил: — Вас тут, наверно, не было, когда ее поймали?
— Нет. Мы тут проездом.
— А! — сказал возчик. — Тогда конечно не было. Уже лет пять, как я ее поймал.
— О! Значит это вы ее поймали? — сказал я.
— Да, сэр, — ответил наш приветливый собеседник. — Как раз под шлюзом, тогда там еще шлюз был, как-то в пятницу, после обеда. И поймал-то на муху, обалдеть просто. И пошел-то щук половить, ей-богу, какая форель, даже не думал, а как увидел на леске это чудище, чуть не упал, ей-богу. Еще бы, в ней как-никак двадцать шесть фунтов. Спокойно ночи, джентльмены, спокойной ночи.
Спустя пять минут пришел третий и описал, как он поймал эту форель одним ранним утром на уклейку. Потом он ушел, а на смену ему явился флегматичный джентльмен средних лет, который с важным видом уселся у окна.
Сперва все молчали. Потом, наконец, Джордж повернулся к вновь прибывшему и сказал:
— Прошу прощения и надеюсь вы простите нам нашу смелость — мы тут у вас совершенно чужие — но мы с моим другом были бы весьма признательны, если бы вы рассказали нам, как вам удалось поймать вот эту форель.
— А кто вам сказал, что эту форель поймал я?! — последовал удивленный ответ.
Мы ответили что никто, но мы как-то инстинктивно чувствуем, что это сделал именно он.
— Вот уж поразительный случай, совершенно поразительный! — рассмеялся флегматичный незнакомец. — Ведь да, ведь так, вы правы! Ее поймал я. Надо же, как вы так угадали? Нет, нет, это совершенно поразительно, поразительно!
И он рассказал нам, как потратил полчаса, чтобы ее вытащить, и как при этом у него сломалось удилище. Он сообщил, что когда пришел домой, тщательно ее взвесил, и она потянула на тридцать четыре фунта.
Потом ушел он, в свою очередь, а к нам заглянул хозяин. Мы рассказали все что услышали про форель, он пришел в страшный восторг, и мы от души хохотали.
— Выходит, Джим Бейтс, и Джо Маггл, и мистер Джонс, и старина Билли Мандерс — все рассказывали, что ее поймали они? Ха-ха-ха! Да-а, здорово! — восклицал честный старик, от души веселясь. — Ну да, сами поймали и повесили тут у меня в гостиной, да? Ха-ха-ха!
И тогда он рассказал нам подлинную историю этой форели. Оказывается, он поймал ее сам, много лет назад, когда был совсем мальчишкой. Для этого не потребовалось никакого мастерства или искусства, ему просто повезло, как всегда везет мальчугану, который удирает с урока, чтобы в солнечный день поудить на веревочку, привязанную к пруту.
Он сказал, что когда притащил домой этакую форелину, его даже не стали пороть, и даже сам учитель признал, что она стоит тройного правила арифметики, со всеми упражнениями вместе взятыми.
Тут его позвали из комнаты, а мы с Джорджем снова уставились на рыбищу.
Это была воистину изумительная форель. Чем больше мы на нее смотрели, тем больше восхищались.
Она привела Джорджа в такой трепет, что он взобрался на спинку кресла, откуда ее было лучше видно.
Кресло шатнулось, Джордж, чтобы удержаться, в смятении схватился за шкафчик, шкафчик с грохотом полетел в низ, за ним слетел вместе с креслом и Джордж.
— Рыбу не угробил?! — вскричал я в страхе, бросаясь к нему.
— Надеюсь, — ответил Джордж, осторожно поднимаясь на ноги и осматриваясь.
Но он ошибся. Форель разлетелась вдребезги на тысячу кусков. (Я сказал тысячу, но их, может быть, было только девятьсот. Я не считал.)
Нам показалось странным и непонятным, как это чучело форели могло рассыпаться на такие маленькие кусочки.
Это действительно было бы странно и непонятно, если бы это было чучело. Но это было не чучело.
Форель была гипсовая.
librebook.me
"Как-то раз я зашел в библиотеку Британского музея, чтобы навести справку о средстве против пустячной болезни, которую я где-то подцепил, - кажется, сенной лихорадки. Я взял справочник и нашел там все, что мне было нужно, а потом от нечего делать начал перелистывать книгу, просматривая то, что там сказано о разных других болезнях.
Я уже позабыл, в какой недуг я погрузился раньше всего, - знаю только, что это был какой-то ужасный бич рода человеческого, - и не успел я добраться до середины перечня "ранних симптомов", как стало очевидно, что у меня именно эта болезнь. Несколько минут я сидел, как громом пораженный, потом с безразличием отчаяния принялся переворачивать страницы дальше. Я добрался до холеры, прочел о ее признаках и установил, что у меня холера, что она мучает меня уже несколько месяцев, а я об этом и не подозревал. Мне стало любопытно: чем я еще болен? Я перешел к пляске святого Витта и выяснил, как и следовало ожидать, что ею я тоже страдаю; тут я заинтересовался этим медицинским феноменом и решил разобраться в нем досконально.
Я начал прямо по алфавиту. Прочитал об анемии - и убедился, что она у меня есть и что обострение должно наступить недели через две. Брайтовой болезнью, как я с облегчением установил, я страдал лишь в легкой форме, и, будь у меня она одна, я мог бы надеяться прожить еще несколько лет. Воспаление легких оказалось у меня с серьезными осложнениями, а грудная жаба была, судя по всему, врожденной. Так я добросовестно перебрал все буквы алфавита, и единственная болезнь, которой я у себя не обнаружил, была родильная горячка.
Вначале я даже обиделся: в этом было что-то оскорбительное. С чего это вдруг у меня нет родильной горячки? С чего это вдруг я ею обойден? Однако спустя несколько минут моя ненасытность была побеждена более достойными чувствами. Я стал утешать себя, что у меня есть все другие болезни, какие только знает медицина, устыдился своего эгоизма и решил обойтись без родильной горячки. Зато тифозная горячка совсем меня скрутила, и я этим удовлетворился, тем более что ящуром я страдал, очевидно, с детства. Ящуром книга заканчивалась, и я решил, что больше мне уж ничто не угрожает."
t-demi.livejournal.com
Джером Клапка Джером /2 мая 1859 — 14 июня 1927/ — английский писатель-юморист.
Трое в лодке, не считая собаки(из ГЛАВЫ III)
Как немолодой отец семейства вешает картину
Итак, мы собрались опять на следующий вечер, чтобы окончательно обсудить наши планы. Гаррис сказал:
— Прежде всего мы должны договориться о том, что брать с собой. Джей, возьми-ка лист бумаги и записывай; ты, Джордж, раздобудь прейскурант продуктовой лавки, и пусть кто-нибудь даст мне карандаш — я составлю список.
В этом — весь Гаррис: он охотно берет самое тяжелое бремя и безропотно взваливает его на чужие плечи.
Он всегда приводит мне на память моего бедного дядюшку Поджера. Ручаюсь, что вы в жизни не видывали такой кутерьмы, какая поднималась в доме, когда дядя Поджер брался сделать что-нибудь по хозяйству. Привозят, например, от столяра картину в новой раме и, пока ее не повесили, прислоняют к стене в столовой; тетушка Поджер спрашивает, что с ней делать, и дядюшка Поджер говорит:
"Ну, это уж предоставьте мне! Пусть никто, слышите — никто, об этом не беспокоится. Я все сделаю сам!"
Тут он снимает пиджак и принимается за работу.
Он посылает горничную купить на шесть пенсов гвоздей, а за нею следом — одного из мальчиков, чтобы передать ей, какого размера должны быть гвозди. С этого момента он берется за дело всерьез и не успокаивается, пока не ставит на ноги весь дом.
"Ну-ка, Уилл, разыщи молоток! — кричит он. — Том, тащи линейку. Дайте-ка сюда стремянку, а лучше всего заодно и стул. Эй, Джим! Сбегай к мистеру Гоглзу и скажи ему: папа, мол, вам кланяется и спрашивает, как ваша нога, и просит вас одолжить ему ватерпас. А ты, Мария, никуда не уходи: надо, чтобы кто-нибудь мне посветил. Когда вернется горничная, пусть она снова сбегает и купит моток шнура. А Том — где же Том? — иди-ка сюда, Том, ты подашь мне картину".
Тут он поднимает картину и роняет ее, и она вылетает из рамы, и он пытается спасти стекло, порезав при этом руку, и начинает метаться по комнате в поисках своего носового платка. Носового платка найти он не может, потому что носовой платок — в кармане пиджака, который он снял, а куда девался пиджак, он не помнит, и все домашние должны оставить поиски инструментов и приняться за поиски пиджака, в то время как сам герой пляшет по комнате и путается у всех под ногами.
"Неужели никто во всем доме не знает, где мой пиджак? Честное слово, в жизни не встречал такого сборища ротозеев! Вас тут шестеро — и вы не можете найти пиджак, который я снял всего пять минут назад! Ну и ну!"
Тут он встает со стула, замечает, что сидел на пиджаке, и провозглашает:
"Ладно, хватит вам суетиться! Я сам его нашел. Нечего было и связываться с вами, я с тем же успехом мог бы поручить поиски нашему коту".
Но вот через каких-нибудь полчаса перевязан палец, добыто новое стекло, принесены инструменты, и стремянка, и стул, и свечи, — и дядюшка снова принимается за дело, между тем как все семейство, включая горничную и поденщицу, выстраивается полукругом, готовое броситься на помощь. Двоим поручается держать стул, третий помогает дяде влезть и поддерживает его, а четвертый подает ему гвозди, а пятый протягивает ему молоток, и дядя берет гвоздь и роняет его.
"Ну вот! — говорит он оскорбленным тоном, — теперь потерялся гвоздь".
И всем нам не остается ничего другого, как опуститься на колени и ползать в поисках гвоздя, в то время как дядя Поджер стоит на стуле и ворчит и язвительно осведомляется, не собираемся ли мы продержать его так до поздней ночи.
Наконец гвоздь найден, но тут оказывается, что исчез молоток.
"Где молоток? Куда я подевал молоток? Господи боже мой! Семеро олухов глазеет по сторонам, и никто не видел, куда я дел молоток!"
Мы находим молоток, но тут оказывается, что дядя потерял отметку, сделанную на стене в том месте, куда надо вбить гвоздь, и мы по очереди взбираемся на стул рядом с ним, чтобы помочь ему найти отметку. Каждый находит ее в другом месте, и дядюшка Поджер обзывает нас всех по очереди болванами и сгоняет со стула. Он берет линейку и начинает все измерять заново, и оказывается, что ему нужно разделить расстояние в тридцать один и три восьмых дюйма пополам, и он пытается делить в уме, и у него заходит ум за разум.
И каждый из нас пытается делить в уме, и у всех получаются разные ответы, и мы издеваемся друг над другом. И в перебранке мы забываем делимое, и дядюшке Поджеру приходится мерить снова.
Теперь он пытается это сделать с помощью шнура, и в самый ответственный момент, когда этот старый дурень наклоняется под углом в сорок пять градусов к плоскости стула, пытаясь дотянуться до точки, расположенной ровно на три дюйма дальше, чем та, до какой он может дотянуться, шнур соскальзывает — и он обрушивается на фортепиано, причем внезапность, с которой его голова и все тело в одно и то же мгновение соприкасаются с клавиатурой, производит неповторимый музыкальный эффект.
И тетушка Мария говорит, что она не может допустить, чтобы дети оставались тут и слушали такие выражения.
Но вот дядюшка Поджер делает наконец нужную отметку, и левой рукой наставляет на нее гвоздь, и берет молоток в правую руку. И первым ударом он расшибает себе большой палец и с воплем роняет молоток кому-то на ногу.
Тетушка Мария кротко выражает надежду, что в следующий раз, когда дядя Поджер надумает вбивать гвоздь в стену, он предупредит ее заблаговременно, чтобы она могла уложиться и съездить на недельку, пока это происходит, в гости к своей матери.
"Уж эти женщины! Они вечно подымают шум из-за ерунды! — отвечает дядюшка Поджер, с трудом поднимаясь на ноги. — А мне вот по душе такие дела. Приятно изредка поработать руками".
И тут он делает новую попытку, и при втором ударе весь гвоздь и половина молотка в придачу уходят в штукатурку, и дядю Поджера по инерции бросает к стене с такой силой, что его нос чуть не превращается в лепешку.
А нам приходится снова искать линейку и веревку, и на стене появляется новая дыра; и к полуночи картина водружена на место (правда, очень криво и ненадежно), и стена на несколько ярдов вокруг выглядит так, будто по ней палили картечью, и все в доме издерганы и валятся с ног… все, кроме дядюшки Поджера.
"Ну вот и все! — говорит он, грузно спрыгивая со стула прямо на мозоль поденщицы и с гордостью взирая на произведенный им разгром. — Ну вот! А другой на моем месте еще вздумал бы кого-нибудь нанимать для такого пустяка".
wordcreak.ru
Джорджа заставляют работать. - Низменные инстинкты бечевы. - Черная неблагодарность четырехвесельной лодки. - Влекущие и влекомые. - Рациональное использование влюбленных. - Странное исчезновение пожилой леди. - Поспешишь - людей насмешишь. - Незабываемое переживание: вас тянут на бечеве барышни. - Пропавший шлюз, или заколдованная река. - Музыка. - Спасены!
Теперь, когда Джордж оказался в наших руках, мы решили запрячь его в работу, Само собой разумеется, работать ему не хотелось. Он говорил, что ему, видите ли, пришлось порядочно потрудиться в Сити. Гаррис, человек по природе черствый и не склонный к состраданию, сказал:
- Ну что ж! А теперь для разнообразия тебе придется порядочно потрудиться на реке. Разнообразие полезно всем. А ну-ка! Вылезай!
По совести (даже по тому, что называлось совестью у Джорджа) он не мог возражать, но он заметил, что, может быть, лучше ему остаться в лодке и заняться приготовлением чая, в то время как Гаррис и я будем тянуть бечеву. Потому что, видите ли, приготовление чая - чрезвычайно изнурительный труд, а мы с Гаррисом и так уже достаточно устали. Однако мы, не вдаваясь в дискуссию, вручили ему бечеву, и он взял ее и вылез из лодки.
Странная и непостижимая вещь - бечева. Вы укладываете ее кольцами с таким великим терпением и осторожностью, как если бы вы складывали новые брюки, а через пять минут, когда вы снова берете ее, она уже превратилась в какой-то ужасный, омерзительный клубок.
Я не хочу прослыть клеветником, но я твердо уверен, что если взять самую обыкновенную бечеву, вытянуть ее на ровном месте по прямой линии, отвернуться на тридцать секунд, а потом посмотреть на нее снова, то окажется, что она уже умудрилась собраться в кучу, скрутиться, и завязаться узлами, и затерять оба конца, и превратиться в сплошные петли. И вам понадобится добрых полчаса, чтобы, сидя на траве и проклиная все на свете, снова ее распутать.
Таков мой взгляд на бечеву вообще. Несомненно, здесь могут встретиться и счастливые исключения; я не утверждаю, что их не бывает. Может быть, есть бечевы, являющиеся гордостью своего цеха, - добросовестные порядочные бечевы, которые не воображают, что они дамское рукоделье, и не пытаются сплестись в вязаную салфетку, как только остаются наедине с самими собой. Я говорю, что такие бечевы, может быть, и существуют. Я хочу надеяться, что они бывают. Но я с ними никогда не встречался...
Незадолго до того как мы подошли к шлюзу, я сам занялся нашей бечевой. Гаррис человек легкомысленный, и я бы не позволил ему даже дотронуться до бечевы. Я смотал ее медленно и осторожно, связал посередине, сложил вдвое и аккуратно положил на дно лодки. Гаррис ловко поднял ее и передал Джорджу. Джордж крепко вцепился в нее и, держа на расстоянии, стал разматывать ее так, как если бы он разворачивал пеленки новорожденного младенца. Но не успел он размотать и десяти ярдов, как вся эта штука стала необыкновенно похожа на плохо сплетенный веревочный половик.
Это обычная история, и всегда она кончается одним и тем же. Тот, кто на берегу занимается разматыванием бечевы, совершенно уверен, что во всем виноват тот, кто ее укладывал. А когда человек, плывущий по реке, что-нибудь думает, он сразу это высказывает.
"Что ты пытался из нее сделать? Рыболовную сеть? Недурной клубочек у тебя получился! Неужели ты не мог свернуть ее как следует, оболтус!" - ворчит он, отчаянно сражаясь с бечевой, раскладывая ее на тропинке и топчась вокруг клубка в поисках конца веревки.
С другой стороны, человек, который сматывал ее, уверен, что виноват во всей истории тот, кто пытается ее размотать.
"Ведь когда ты ее брал, она была в порядке! - негодующе восклицает он.
- Надо думать о том, что делаешь. Вечно у тебя все получается черт знает как. Ты даже верстовой столб умудришься завязать узлом, с тебя станется!"
И оба так злятся, что готовы повесить друг друга на пресловутой бечеве. Проходит минут десять - и вдруг распутывающий бечеву издает страшный вопль и начинает бесноваться. Он топчет веревку, потом в остервенении хватается за первый попавшийся под руку кусок и тянет его к себе. Естественно, что от этого все запутывается еще больше. Тогда его товарищ вылезает из лодки и пытается ему помочь, и они толкаются и мешают друг другу. Оба они хватаются за один и тот же кусок веревки, тянут его в разные стороны и никак не могут понять, почему он не поддается их усилиям. В конце концов все образуется, и тогда они оборачиваются и обнаруживают, что лодку тем временем унесло и она направляется прямехонько к плотине.
Однажды я был очевидцем подобной истории. Это произошло утром, немного выше Бовени. Дул свежий ветер. Мы гребли вниз по реке. И вот, когда мы обогнули излучину, мы увидели на берегу двоих людей. Они смотрели друг на друга с выражением такой беспредельной растерянности и уныния, каких я ни до, ни после не встречал на человеческих лицах. Оба держали в руках концы длинной бечевы. Было ясно, что с ними что-то неладно, поэтому мы подгребли к ним и спросили, что произошло.
"Нашу лодку унесло, - ответили они негодующе. - Мы вылезли, чтобы распутать бечеву, а когда оглянулись, оказалось, что лодки и след простыл".
Видимо, они были очень шокированы поведением своей лодки и считали его актом черной неблагодарности. Своенравная беглянка нашлась на полмили ниже. Она застряла в камышах, и мы привели ее обратно. Бьюсь об заклад, что после этого они целую неделю не оставляли ее одну ни на минуту.
Никогда не забуду вида этих двух мужчин, топчущихся на берегу с веревкой в руках и высматривающих свою лодку.
Когда лодку тянут бечевой, случаются презабавные истории. Картинка, которую можно наблюдать чаще всего, такова: двое, тянущих бечеву, быстро шагают по берегу, занятые оживленной беседой, тогда как третий в ста ярдах от них тщетно взывает к ним из лодки, умоляя остановиться, и отчаянно сигнализирует веслом о бедствии. У него что-то случилось - выскочил руль, или за борт упал багор, или шляпа полетела в воду и теперь стремительно несется вниз по течению. Он просит их остановиться - сначала спокойно и вежливо.
"Эй, остановитесь-ка на минутку! - кричит он весело. - У меня шляпа упала в воду!"
Потом уже менее любезно:
"Эй, Том, Дик, оглохли вы, что ли?"
И наконец:
"Эй, черт вас подери, болваны вы этакие, стойте! Ах, чтоб вас!.."
Потом он вскакивает, и начинает метаться по лодке, и орет во все горло, и ругается на чем свет стоит. А мальчишки с берега глазеют на него, и издеваются над ним, и швыряют в него камнями, когда он проплывает мимо них со скоростью четырех миль в час, не имея возможности вылезти и задать им трепку.
Подобных огорчений можно было бы избежать, если бы те, кто тянет лодку, постоянно помнили, что они тянут лодку, и почаще оглядывались бы на того, кто в ней находится. Лучше, чтоб бечеву тянул один человек. Когда этим занято двое, они принимаются болтать и забывают обо всем на свете, а что касается самой лодки, то она, как ей и полагается, оказывает ничтожное сопротивление и потому не в состоянии напомнить им об их основном занятии.
Вечером, когда мы после ужина рассуждали на эту тему, Джордж рассказал нам прелюбопытную историю - пример того, до какой невероятной забывчивости могут дойти двое людей, тянущих бечеву.
Однажды вечером, рассказывал Джордж, ему и трем его приятелям пришлось подниматься от Мэйденхеда вверх по реке на тяжело нагруженной лодке. Немножко выше Кукэмского шлюза они увидели молодого человека и девушку, которые брели по тропинке, углубленные в какую-то, по-видимому необычайно интересную и захватывающую, беседу. В руках у них был багор, а к багру привязана волочившаяся за ними бечева, конец которой уходил в воду. Лодки поблизости не было, вообще ни одной лодки не было на горизонте. Очевидно, когда-то к этой бечеве была привязана лодка, но что с ней приключилось, какая страшная участь постигла ее и тех, кто в ней оставался, - это было покрыто тайной. Однако, что бы ни произошло с лодкой, ее судьба ни малейшим образом не волновала молодую чету, тянувшую бечеву. У них был багор, у них была веревка, а до остального им не было дела.
Джордж хотел было крикнуть и привести их в чувство, но в эту минуту его осенила счастливая мысль, и он удержался. Он схватил багор, наклонился и выудил конец бечевы; он и его товарищи сделали на ней петлю и накинули на свой флагшток, а потом убрали весла, уселись на корме и закурили трубки.
И юная парочка протащила этих четырех дюжих парней и тяжелую лодку до самого Марло.
Джордж уверял, что он никогда не видел в человеческом взгляде столько сосредоточенной и задумчивой скорби, как у этих молодых людей, когда, дойдя до шлюза, они поняли, что последние две мили тянули чужую лодку. Джордж считал, что если бы не облагораживающее влияние любимой женщины, молодой человек дал бы волю языку.
Первой пришла в себя барышня. Ломая руки, она воскликнула: "О Генри, где же, в таком случае, тетушка?"
- Ну и как, нашли они в конце концов эту старушку? - спросил Гаррис.
Джордж сказал, что ему это неизвестно.
Другой случай опасного отсутствия гармонии между влекущим и влекомым довелось однажды наблюдать мне самому вместе с Джорджем около Уолтона. Это было там, где бечевник совсем близко подходит к воде. Мы устроили привал на противоположном берегу и любовались видом. Вдруг на реке появилась лодка. Она неслась на бечеве, влекомая могучей ломовой лошадью, на которой сидел крохотный мальчуган. Пятеро парней расположились в лодке в мечтательных и безмятежных позах; особенно беззаботный вид был у рулевого.
"Вот было бы здорово, если бы он сейчас положил руль не на ту сторону",
- прошептал Джордж, когда они проплывали мимо. И в тот же миг это случилось, и лодка наскочила на берег с таким треском, как будто одновременно лопнули на ветру сорок тысяч парусов. Два пассажира, корзина с провизией и три весла тут же вылетели из лодки с левого борта и очутились на берегу; вслед за этим еще два пассажира высадились на берег с правого борта и шлепнулись среди багров, парусов, саквояжей и бутылок. Последний пассажир проехал еще двадцать ярдов и только тогда вылетел на берег головой вперед.
Это, видимо, облегчило лодку, и она помчалась еще быстрее; мальчишка гикнул и пустил своего коня вскачь. Пострадавшие пришли в себя и обалдело уставились друг на друга. Лишь через несколько секунд они сообразили, что с ними случилось, а когда сообразили, принялись кричать во все горло мальчишке, чтобы он остановился. Однако он был слишком увлечен своей лошадью, чтобы слышать. Тогда они помчались вслед за ним, и мы с интересом наблюдали эту картину, пока они не скрылись из виду.
Не могу сказать, что их неудача очень меня огорчила. Более того, я мечтаю, чтобы со всеми безмозглыми юнцами, которые пользуются подобным буксиром (а таких олухов хоть отбавляй), происходили подобные злоключения. Я уже не говорю об опасности, которой они подвергаются сами, но они страшны для всех проходящих судов. Двигаясь таким образом, они никому не могут уступить дорогу, равно как и другие не могут свернуть в сторону. Их бечева налетает на ваш флагшток и переворачивает лодку; а то еще она зацепляет кого-нибудь из пассажиров и либо швыряет его в воду, либо разрезает ему лицо. Лучше всего в таких случаях - не теряться и приготовиться к тому, чтобы отвести их бечеву концом багра.
Самые сильные ощущения при буксировке бечевой испытываешь, когда лодку тянут барышни. Слова тут бессильны, это надо пережить. Для того чтобы тянуть бечеву, необходимо не менее трех барышень: две тянут веревку, а третья прыгает вокруг них и заливается смехом. Начинают они обычно с того, что запутываются в веревке. Они обматывают ею ноги, и им приходится усаживаться на тропинке и распутывать друг друга, а потом они заматывают ее вокруг шеи и им грозит удушение. Однако в конце концов они справляются с веревкой и принимаются бежать изо всех сил, ведя лодку на угрожающей скорости. Через каких-нибудь сто ярдов они, естественно, выдыхаются, ни с того, ни с сего останавливаются, бросаются на траву и хохочут, а вашу лодку относит на середину реки и начинает вертеть, прежде чем вы успеваете понять, что произошло, и схватиться за несла. Тут они встают и начинают удивляться.
"Глядите-ка, - говорят они, - она уже на самой середине".
После этого некоторое время они довольно усердно тянут, но вдруг оказывается, что одной из них необходимо подколоть платье. Они замедляют ход, и лодка благополучно садится на мель.
Вы вскакиваете, и пытаетесь оттолкнуться, и взываете к девицам, чтобы они не останавливались.
"В чем дело?" - кричат они в ответ.
"Нельзя останавливаться!" - надрываетесь вы.
"Чего нельзя?"
"Нельзя останавливаться. Идите вперед, идите!"
"Вернись, Эмили, и узнай, чего им надо", - говорит одна из девиц.
И Эмили возвращается и спрашивает, что случилось.
"В чем дело? - спрашивает она. - Что-нибудь произошло?"
"Нет, - отвечаете вы. - Все в порядке, но только идите вперед, не останавливайтесь!"
"А почему?"
"Когда вы останавливаетесь, мы не можем править. Вы должны следить за тем, чтобы лодка все время была в движении".
"Была в чем?"
"В движении. Лодка все время должна двигаться".
"Ладно, я им передам. А хорошо мы тянем?"
"О да, превосходно. Только, ради бога, не останавливайтесь".
"Оказывается, это вовсе не так трудно. А я-то думала, что будет тяжело".
"Ну, конечно, это совсем просто. Только нельзя делать остановок. Вот и все".
"Понятно. Дайте мне мою красную шаль. Она под подушкой".
Вы находите шаль и отдаете ее, а в это время возвращается другая барышня, которой, видите ли, тоже понадобилась шаль. На всякий случай, она берет шаль и для Мэри, но выясняется, что Мэри она вовсе не нужна, поэтому они приносят ее обратно и вместо нее берут гребень. Убив на все это минут двадцать, они наконец трогаются с места, но у следующего поворота видят корову - и вам приходится высаживаться из лодки и прогонять корову с дороги.
Одним словом, когда барышни тянут лодку, - соскучиться невозможно.
Джордж в конце концов распутал бечеву и без приключений довел нас до Пентон-Хука. Там мы стали обсуждать важный вопрос о ночевке. Мы решили, что проведем эту ночь в лодке. Мы могли располагаться на ночлег либо здесь, в Пентон-Хуке, либо уже где-нибудь за Стэйнзом. Однако рано думать о покое, когда еще светит солнце, и мы решили добраться до Раннимида, находящегося в трех с половиной милях вверх по реке: это тихий лесистый уголок, и там удобно причаливать.
Впрочем, потом мы очень раскаивались, что не остановились в Пентон-Хуке. Сделать три-четыре мили вверх по течению рано утром - сущая ерунда, но в конце трудового дня - это дело не из легких. На протяжении последних нескольких миль вы уже не интересуетесь пейзажем. Вы не болтаете и не смеетесь. Каждая полумиля тянется как две. Вам не верится, что вы находитесь именно там, где вы находитесь, и вы уверены, что карта врет. Когда вы протащились, как-вам-кажется, по крайней мере десять миль, а шлюза все нет как нет, вы начинаете всерьез бояться, что кто-то его стянул и удрал с ним.
Вспоминаю, как я однажды, катаюсь по реке, сел в лужу (конечно, в фигуральном смысле). Я совершал прогулку с одной девицей - моей кузиной с материнской стороны. Мы гребли вниз по течению к Горингу. Было уже довольно поздно, и мы торопились домой (она, во всяком случае, очень торопилась). Когда мы добрались до Бенсонского шлюза, было половина седьмого, уже смеркалось, и кузина начала беспокоиться. Она заявила, что ей во что бы то ни стало нужно вернуться домой к ужину. Я заметил, что тоже испытываю потребность поспеть домой к этому времени. У меня была с собой карта, и я развернул ее, чтобы прикинуть, много ли нам еще осталось. Выяснилось, что до следующего шлюза - Уоллингфордского - осталось ровно полторы мили, а оттуда до Клива - еще пять.
"Так, понятно, - сказал я. - Мы пройдем этот шлюз к семи часам, и тогда впереди останется всего один шлюз".
И я принялся усердно грести.
Мы проехали мост, и вскоре я спросил мою спутницу, виден ли уже шлюз. Она ответила, что нет, никакого шлюза не видно. И я произнес "гм" и продолжал грести. Прошло еще минут пять, и я попросил ее взглянуть еще разок.
"Нет, - сказала она, - я не вижу никаких признаков шлюза".
"А вы... вы поймете, что это шлюз, когда увидите его?" - спросил я нерешительно, боясь ее обидеть.
Она все-таки обиделась и сказала, чтобы я смотрел сам. Я бросил весла и, повернувшись, стал всматриваться вдаль. В сумерках река была видна почти на милю, но шлюз и не думал появляться.
"А мы не заблудились?" - спросила моя спутница.
Я не представлял себе, как бы это могло произойти, однако высказал предположение, что, может быть, мы каким-то образом попали в запруженное русло и нас несет прямо к водопаду.
Такая перспектива ничуть ее не утешила, и она принялась рыдать. Она говорила, что мы оба утонем и это бог покарал ее за то, что она поехала со мной кататься.
Мне такая кара показалась слишком жестокой, но кузина считала ее справедливой и уповала, что скоро всему настанет конец.
Я пытался ее успокоить и изобразить все совершеннейшим пустяком. Я сказал ей, что дело, по-видимому, в том, что я греб не так быстро, как мне казалось, но что теперь мы скоро доберемся до шлюза. Мы проплыли еще с милю.
Тут уж я сам начал беспокоиться. Я снова взглянул на карту. На ней черным по белому был обозначен Уоллингфордский шлюз в полутора милях ниже Бенсонского. Карта была хорошая, надежная; кроме того, я сам отлично помнил этот шлюз. Я дважды проходил его. Где же мы? Что с нами произошло? Я начал было думать, что все это сон, что я сплю в собственной постели и через минуту проснусь и узнаю, что уже одиннадцатый час.
Я спросил кузину, не кажется ли ей, что это сон, и она ответила, что только что собиралась задать мне тот же вопрос. И тогда мы решили, что, может быть, мы оба спим. Но если так, то кто же из нас действительно спит и видит сон, а кто только снится другому? Дело принимало интересный оборот.
Между тем я продолжал грести, а шлюз все не появлялся. Среди сгущающихся ночных теней река становилась угрюмой и загадочной, и все вокруг казалось таинственным и жутким. Мне стали приходить на ум всякие домовые, духи, блуждающие огоньки, русалки, которые ночью сидят на скалах и завлекают людей в водовороты, и всякая прочая чертовщина. Я стал сожалеть, что был недостаточно добродетелен, и раскаиваться в том, что знаю слишком мало молитв. И вдруг во время этих размышлений я услышал дивную мелодию "Он разоделся в пух и прах", которую прескверно играли на гармонике, и тут я понял, что мы спасены.
Обычно я не прихожу в восторг от звуков гармоники. Но, боже мой, какой пленительной показалась тогда нам обоим эта музыка; куда пленительнее, чем, скажем, пение Орфея или лютня Аполлона! В тогдашнем нашем состоянии какая-нибудь небесная мелодия могла бы только еще больше нас расстроить. Трогательные гармонические созвучия мы могли бы счесть зовом небес и утратили бы всякую надежду остаться в живых. Но в спотыкающемся мотивчике "Он разоделся в пух и прах", фальшиво наигрываемом на визгливой гармошке, было что-то удивительно теплое и человеческое.
Сладостные звуки становились все слышнее, и вскоре лодка, с которой они раздавались, появилась рядом с нами.
В ней была компания местных кавалеров и девиц, отправившихся прогуляться при луне (никакой луны, правда, не было, но это уж не их вина). Никогда в жизни я не видел более милых и очаровательных людей. Я окликнул их и спросил, не могут ли они указать мне дорогу к Уоллингфордскому шлюзу; я объяснил им, что ищу его уже битых два часа.
"Уоллингфордский шлюз! - отвечали они. - Да бог с вами, сэр, вот уже больше года, как с ним покончили. Уоллингфордский шлюз приказал долго жить, сэр. Вы теперь около Клива. Вот умора, Билл, этот джентльмен ищет Уоллингфордский шлюз!"
То, что шлюза больше нет, мне просто не приходило в голову. Мне хотелось броситься им на шею и расцеловать их. Но течение было слишком быстрым для того, чтобы я мог это осуществить, так что мне пришлось удовлетвориться банальными словами благодарности.
Мы благодарили их снова и снова и говорили, что сегодня чудный вечер; мы желали им приятной прогулки, и я, если память мне не изменяет, даже пригласил всю компанию погостить у нас с недельку, а моя кузина сказала, что ее мама будет очень рада с ними познакомиться. И мы запели "хор солдат" из "Фауста" и в конце концов поспели домой к ужину.
Джером Клапка Джером. Трое в лодке, не считая собаки.
Глава 1 - Глава 2 - Глава 3 - Глава 4 - Глава 5
Глава 6 - Глава 7 - Глава 8 - Глава 9 - Глава 10
Глава 11 - Глава 12 - Глава 13 - Глава 14 - Глава 15
Глава 16 - Глава 17 - Глава 18 - Глава 19
tainoe.o-nas.info
13.04.2018
Акция! Скидка 30% на стрижку животных до 14 мая 2018г
...
08.04.2018
Акция!
Кастрация кота — 1000р Стерилизация кошки — 2000р в подарок...
27.03.2013
Офтальмология и дерматология
В нашей клинике появился ветеринарный врач-специалист по офтальмологии и дерматологии....
